И около Дорды - рябой, животом на глине, добродушно щелкая затвором, ворчит:
- Рази это война? На войне, бывало, кэ-эк хлобыстнет - голова костромская, кишки новгородские - разбирай... Вот это вот так! А это рази война?
Глиняная рубаха у него застегнута неверно - одна петля пропущена - и сквозь видна желтая с шмелиным волосом грудь. И может быть - он, может быть - другой такой же, медленно прожевывая ржаной кус:
- Я тут в прошлом годе менял: за фунт гвоздей два петуха, вот это вот так! Товарищ Дорда, хлеба не хошь?
Но Дорда не слышит: стал на колени, слушает свое сердце - раз, два и три - как звон часов ночью, в бессонницу. Откуда-то: "С Христом все трудящие, пастухи, волхвы и ангелы" - черный шелковый шашмур. И Дорда командует резко, револьверно:
- Ну - через мост! По одному бе-го-о-ом... а! В синем воздухе: фипеааоу - и коршун. Я, каждый я, знаю: это мне - коршун, мухи, мучительно-тугим кольцом сгибается тело. Потом вместо я - мы, и у всех нас одно, самое главное, единственное в жизни: чтобы через мост - и согнуть, сломать тех прочь с дороги, с земли - чтобы не мешали. Чему? Да счастью, конечно.
Где-то в коршуньей выси между землею и небом - мост к счастью, доски и рельсы, Дорда, глиняные рубахи. Сквозь железные кружева - секундные куски сини, желтых соломенных крыш, серой речной ряби внизу. И последнее: а ведь падать отсюда вниз - высоко, долго, без конца лететь.
* * *
Дорда еще не знает, еще две-три минуты не будет знать, упадет он или нет. А на темной звезде уже знают: сегодня - последнее.
Там ночь. На Земле - день, а там на звезде - ночь, в черном небе - две огромных, зеленовато-ледяных луны над пустынями и скалами, от скал - синие зубчатые тени. Тысячелетняя тишина, луны все выше, и вот внизу уже тускло поблескивает стекло стен, галерей, лестниц, куполов, зал - все зеленоватое, прозрачное - из замороженного света двух лун. Тишина.
Лунный свет все ярче, и как во сне, когда все сразу - вырезанно, мгновенно, четко - как во сне: четверо. У колонны один... нет: одна, высокая, неподвижно, мраморно ждет; только что поднята плита - еще покачивается цепь над люком, и двое лежат на полу, вцепившись в края люка так, что побелели ногти; в стороне стоит мальчик - глубокие слепые впадины глаз, слушающая голова - набок, по-птичьи.
И сквозь стиснутые зубы - трудный шепот, но каждое слово отчетливо как во сне, когда я живу внутри, в каждом.
Шепот у колонны (женщина, высокая, сдвинуты брови, глубокая расселина между бровей):
- Ну, что же - теперь поверили мне? Шепот над люком (двое - мужчина и другая женщина, губы дрожат):
- Да... (громче, отчаянно): Нет! Последняя? Нет! Последняя бутыль воздуха. Здесь, на звезде, воздуха уже давно нет, он - как драгоценнейшее голубое вино - в стеклянных бутылях, веками. И вот последняя бутыль, и четверо последних - племя, нация, народ. Одна, высокая - она стоит сейчас у колонны, и у ней сдвинуты болью брови - когда-то была мать всем троим. Когда это было - сто или тысячу кругов назад - это все равно: теперь - последний круг, и мужчина уже не сын ей, а муж, и другая женщина - не дочь, а другая женщина.
Ярче ледяной свет, и сейчас во всем мире только одно: поднятая вверх рука и чуть поблескивающая голубая бутыль, пальцы сжимают ее так, что побелели ногти... не пролить ни одной капли, каждая капля - минута моей жизни, я мужчина, я - силен, мне - жить. Вытянув шею, мальчик щупает пустоту, спотыкается, вцепился мне в руку... прочь, урод!
Но там, у колонны, сдвинуты брови, оттуда - один удар глазами - как плетью, мужчина, спрятавшись в исподлобье, дает глотнуть слепому. Потом три, с закрытыми глазами, запрокинутых головы - впивают, впитывают, дышат, и розовеют мраморы, звенят сердца - жить! жить!
Без одежд - как статуи. У одной женщины, младшей, когда она пьет, под мышкой видны расплавленные медные волосы. Быть может, случайно мужчина прикасается плечом к ее плечу - нет, не случайно: это уже было и раньше, но теперь, когда все равно и ничего не страшно - теперь он прижимается крепче, еще крепче - и из тела в тело улыбка, улыбаются плечи, колени, бедра, груди, губы, и нет завтра, ничего нет - только сейчас.
Старшая, Мать - смотрит; все темнее, все глубже у ней расселина между бровей. Подошла, в ладонях сжимает лицо его, мужа, насильно входит в его глаза - по скользким ступеням вниз, на самое дно. Там, на дне, она видит...
Пусть: только в последний раз впитать в себя это лицо, стиснуть так, чтобы на розовом - белые следы пальцев. И потом ее слова - обыкновенные, простые, но каждое нужно вырвать из себя с мясом:
Читать дальше