Олег Овчинников - Арахно. В коконе смерти

Вжик-вжик — левой рукой, пока правая потирает ушибленное колено. Осторожно выпрямиться, наступить на больную ногу, оторвать от пола здоровую. Постоять, чувствуя себя аистом-недоумком. Такому не то что младенцев разносить-ведро мусорное и то мало кто доверит. Ну что, доктор, сумею я с такой ногой сплясать, допустим, лезгинку? Странно, а до ушиба вроде не умел. Вжик-вжик-вжик-вжик-вжик…

Бестолку! Хоть все пальцы сотри, хоть разогрей хилую лампочку до мощности прожектора, все равно ясно, что пути вперед нет. Так часто бывает: идешь по тоннелю приличной ширины и высоты, и пол под ногами более-менее ровный, и кажется, что не может быть так, чтобы этот замечательный ход вел в никуда и закончился скучным тупиком, не настолько глупа матушка-природа, чтобы тратить силы на такие бессмысленные проекты — и вдруг «Бамц!» Оказывается, может. Оказывается, как раз настолько.

Антон обернулся — а что ему оставалось? — опустил притихший фонарик на коротком поводке и покорно закрыл глаза. Естественно, он был там, сверкающий и ухоженный, без черных крапинок въевшейся грязи на лбу и щеках, без следа грубой щетины на подбородке, разве что в прическе присутствовала некая небрежность, но явно нарочитая, имеющая целью подчеркнуть: «у нас, настоящих мужчин, нет времени на подобные глупости». Заметно округленные глаза показались бы наивными, если бы не хитрые искорки, притаившиеся в их глубине. «Кажется, я что-то пропустил?» — спрашивали они.

Я не пойду за тобой, подумал Антон и для убедительности прижался спиной к тупиковой стене, как будто ожидал, что та разомкнётся на половинки, словно дверь лифта, и пропустит его сквозь себя. Ты… Ты накормил меня мокрицами!

«Мокрицы, устрицы! — всплеснул руками темпераментный актер. — Какая разница, когда ты по-настоящему голоден?»

В самом деле, подумал Антон. Какая?

В действительности Бельмондо никогда не разговаривал с ним, только во сне. Все-таки это был всего лишь портрет актера, и если бы он вдруг заговорил, Антон, чего доброго, решил бы, что сходит с ума. Но портрет молчал. Только иногда, когда Антон моргал, актер неуловимо менял позу, или выражение лица, или глаз — в зависимости от ситуации. Великому артисту с выразительной мимикой и совершенным владением языком тела не нужно ничего произносить вслух, чтобы донести до Антона свои мысли и чувства. Иногда для их выражения хватало ничтожного изгиба брови.

Вот и сейчас, пока в голове Антона звучала возмущенная сентенция о мокрицах и устрицах, Жан-Поль на самом деле не всплескивал руками и не раскрывал рта, просто камера запечатлела момент застывшего движения и умело высветила выражение обиды на незаслуженный упрек в слегка прищуренных глазах.

В самом же явлении «таланта» «поклоннику» Антон не наблюдал ничего странного. Ничего такого, что заставило бы его усомниться в трезвости собственного рассудка. В жизнеописаниях по крайней мере двух спелеологов с мировым именем он встречал упоминание о схожих видениях. Схожих, правда, весьма отдаленно. Одному из них постоянно мерещился красный петушок, другому — баночка апельсинового джема. И объяснить это явление с научной точки зрения не составляло труда. Человеческие глаза просто не умеют подолгу смотреть в пустоту, не встречая на своем пути никаких ориентиров, и поэтому извлекают из памяти яркие образы, за которые легко зацепиться. Такое, если верить сомнительным переводам зарубежных источников, случается и с астронавтами в открытом космосе, и с исследователями пещер, не видевшими нормального света по нескольку месяцев. Антону в этом отношении еще, можно сказать, повезло, в качестве проводника французский актер давал сто очков вперед и красному петушку, и баночке джема.

Правда, поначалу пришлось помучаться, чтобы научиться читать по лицу Жан-Поля бегло и без ошибок. В первый раз это случилось не во время акробатического этюда «под куполом цирка на одной ноге» и не в тот момент, когда Антон, измотанный и отупевший, стоял спиной к роковой тридцатой развилке и загипнотизировано вжикал фонариком на обрезанный конец нити, но немногим позже в тот же бесконечный день или ночь — к тому времени он чувствовал себя уже достаточно осчастливленным, чтобы перестать следить за ходом времени. К чему? Ведь часы, как и люди, то и дело врут.

Он сидел на корточках в центре перекрестка, полноценного пересечения двух равнозначных путей, вертел в дрожащих пальцах карту-схему и ощущал себя буридановым ослом в квадрате. Глупому животному было куда проще: сгреби обе охапки сена в одну и получи двойное удовольствие, как стакан газировки за шесть копеек — с двойным сиропом! А как быть с четырьмя совершенно неразличимыми ходами — ладно, с тремя: тот, по которому он вышел к перекрестку, не в счет — все равно как? Когда нет сил даже на один лишний шаг, а на собственноручно испоганенном листке бумаги рядом с этим местом значатся какие-то непереводимые руны. То ли стая чаек работы художника-минималиста, то ли надпись на мертвом языке. «Оставь надежду всяк…», дальше неразборчиво. И вообще, судя по карте этот перекресток Должен быть не Х-образным, а «куриной лапкой». Ох, Чернушка, Чернушка, черная ты моя курица! Кто же так изуродовал твои пальцы, какие такие подземные жители? Антон наморщил лоб и устало прикрыл глаза рукой.