Михаил Белов - Восьмая тайна моря

Еремин, выслушав Олега, сказал с жесткой определенностью:

— В чемоданах шкурки каланов. Еще что?

Щербаков передал Еремину и последнюю записку Рутковской. Он должен был встретить посыльного «брата», но не встретил, потому что накануне они поссорились — она отказалась с ним ехать в Москву. Записку Еремин не вернул и сказал в заключение:

— Я вам верю, Щербаков…

Вдруг сзади затормозила машина. Шофер сердито крикнул:

— Вы что, под машину хотите попасть?

— Мне теперь все равно, — махнул рукой Щербаков и поплелся в сторону.

Машина проехала.

Каким же идиотом он все это время был. Его просто водили за нос, он служил удобной ширмой для Рутковской. Только ширмой. Ему вдруг вспомнился давний разговор с Рутковской. Она настойчиво и по всякому поводу старалась подвергнуть его разным испытаниям, свысока. пренебрежительно говорила о его работе. Слушая ее, он хохотал от души. Как ни злилась Рутковская, она замолкала, чувствуя, что становится смешной. Так вот, в этот раз она спросила его:

— Ты меня любишь?

— Еще бы!

— А что бы ты сделал ради меня?

— Все, что ты захочешь!

— Ну, например, украл бы собор Парижской богоматери или разбил бы витрину универмага?

— Странный способ доказывать любовь. Зачем весь этот разговор?..

— А если я так хочу?

— Не надо хотеть…

Он попытался обнять ее, но она оттолкнула его.

— Да или нет?

— Нет, я не выполнил бы твои неумные желания.

Рутковская очень спокойно сказала:

— Я так и знала. Хорошо еще, что не лжешь.

— Да, я ненавижу ложь.

Тогда ему непонятен был смысл этого разговора. Может быть, она хотела открыться ему, рассказать о махинациях со шкурками? Скорее всего для той роли, которую ему выбрала Рутковская, он подходил таким, каким был в жизни, — с врожденным чувством порядочности, преданным товарищем, всегда верным своему слову. Как раз после этого разговора он получил первое поручение — встретить посыльного «брата», а всего он выполнил три поручения Рутковской.

Мерзостно! Как мерзостно! Игрушка в руках аферистов… Щербаков открыл дверь коридора. В красном уголке играла музыка. Пел мягкий мужской голос: «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы…» Эти простые слова вдруг необычайно взволновали Щербакова. Он отчетливо представил и далекие планеты, и пыльные тропинки, и людей в скафандрах. Черноту неба, яркие звезды… Щербаков вздохнул и зашагал по коридору.

Навстречу двигалась дежурная по общежитию — седая женщина, страдающая одышкой.

— Что случилось, Щербаков? Весь зеленый какой-то. Аль заболели?

— Пройдет, тетя Катя…

Щербаков почти бегом направился в свою комнату.

Сердце колотилось, как после хорошего кросса. Щелкнул выключатель. Взгляд Щербакова остановился на двух чемоданах в углу комнаты.

«Знала, куда нести, — с ненавистью подумал он и приподнял их. — Открыть? Надо открыть!»

Щербаков выставил чемоданы на середину комнаты, не решаясь на последний шаг. То, что он собирался делать, унижало его в собственных глазах.

В общежитии было тихо. На столе равнодушно тикал будильник. С фотографии на Щербакова смотрела Аня. Глаза — насмешливые, вызывающие — будто говорили:

«А вот не откроешь. Жилка тонка».

— Смеешься, стерва! — Щербаков яростно схватил фотографию и разорвал ее на мелкие куски, потом с такой силой поддал чемодан ногой, что он перевернулся и ударился об угол кровати. Замки чемодана сорвались, крышка отлетела.

Шкуры, шкуры, шкуры…

Щербаков, тяжело дыша, сел на кровать. Что же теперь делать? Что делать? «Тяжело будет — приходи», — вспомнились слова Еремина. «Пойду», — решил Щербаков и поднялся, взглянул на часы. Начало третьего. Поздно. Однако оставаться один в комнате он уже не мог. Запихав шкуры под кровать, он потушил свет, вышел и закрыл дверь.

Улицы были пустынны. Щербаков, прижавшись к ограде скверика, закурил и зашагал в порт. Под ногами блестел асфальт. В аллеях монотонно шумел дождь. Тополя, подстриженные весной, разрослись густой буйной зеленью. Листья, громадные, сочные, словно лакированные, встряхивались и сбрасывали тяжелые капли, как грузчики сбрасывают с плеча тяжелую ношу. Беспокойный свет фонарей трепетал на тополях. Причудливые тени падали на тротуар. Гасли последние огни в домах, а он все шел, с каждым шагом удаляясь от своей комнаты, где лежали ненавистные ему чемоданы.

Щербаков вышел на портовую площадь. Машины с зелеными глазками. Пассажиры.

Порты — воздушные, речные и морские, — как и железнодорожные вокзалы, живут своей жизнью. Здесь спешат, торопятся, ругаются, смеются, плачут, целуются, жуют на ходу, спят на чемоданах… Одни уезжают, другие приезжают. «Я-то к дочке еду, а куда эти прут?» — вспомнил Щербаков слова старика, кое-как выбравшегося из вокзальной толчеи, и невольно улыбнулся. Сегодня в порту была такая же толчея, как и вчера и позавчера…