Александр Морозов - Неведомый груз

Когда Василию исполнилось двенадцать лет, отец, флота капитан-лейтенант Сергей Петрович Сидоров, подарил ему толстую-претолстую книгу. На кожаном потертом переплете было вытиснено давно потускневшим золотом «Histoire des naufrages».

Василий поцеловал руку отца, Потом без особой радости в голосе прочел: «История»… «История»…

Незнакомое слово показалось мальчику скучным и тяжелым, как булыжник мостовой.

— «История кораблекрушений». В двух французских словах заблудился! Я чуть постарше тебя был — в Лондоне, Лиссабоне, Марселе мог понять любого встречного, даже пьяного… Неучем растешь!

Взяв растрепанный словарь, мальчик сел у окна. «Разве можно судить о знаниях человека по одному случайному слову?» Василий поглядел на стекла, затянутые морозными узорами, и со вздохом самоотречения раскрыл «Историю».

…Может, это был тот особенный день, когда многое способно оставить в душе глубочайший след и даже изменить привычное течение жизни, а может, и сама «История» обладала удивительной, колдовской силой. Она то говорила с мальчиком лаконичным, четким языком корабельных журналов, то как будто тянула заунывную матросскую песню; от слов этой песни, чужих и ярких, сладко замирало сердце. А то вдруг в тихую комнату, где в печке уютно потрескивали дрова, врывался крик боли и отчаяния, раздавался вопль о помощи. Напрасный призыв, постепенно замиравший…

Отрываясь от пожелтевших страниц, Василий с удивлением смотрел на мутное, льдистое стекло — ведь только сейчас перед ним расстилался песчаный берег, раскаленный солнцем, только сейчас он видел буревестников, легко, словно призраки, бегущих по волнам…

Когда умирала мать Василия, Сергей Петрович клятвенно обещал ей никогда не рассказывать сыну о своих плаваниях. Он сдержал слово. Он даже сделал больше. Чтобы навсегда оттолкнуть Василия от моря, он познакомил его со страшной стороной жизни моряка, с бедствиями, грозящими каждому, кто вверяет свою судьбу волнам и ветру. Так в чем оке вина капитана, если мальчишка, едва дочитав «Историю», убежал из дому и только перед самым отходом был обнаружен в трюме корабля, направлявшегося в Вест-Индию? После этого оставалось одно: уступить Василию и отдать его в Кронштадтский морской корпус, где в свое время учились его отец и дед.

Три года кадетских классов, три года гардемаринских — как будто совсем немного. Но моряки говорили, что человека, выдержавшего эти шесть лет, в дальнейшем очень трудно чем-либо испугать.

Единственным и горьким утешением избалованного сына Сергея Петровича в корпусе было чтение на ночь «Жития святых великомучеников»: кадетам в тумбочке у кровати разрешалось держать лишь какую-нибудь священную книгу.

Немного привыкнув к окружающему, Василий решил воспринимать все как первое в жизни кораблекрушение и считать увенчанное башней здание корпуса плотом, на котором в бурном житейском море терпят бедствие несколько сот кадетов и гардемаринов.

Зимой в корпусе царил страшный холод, и кадеты по ночам добывали дрова на соседних складах. Василий Сидоров внес в опасные ночные операции романтику, придумав бить поленья гарпуном, взобравшись на высокий забор. Гарпун требовалось вонзить так, чтобы тяжелые поленья не срывались с зазубренного острия, когда их тащили через забор.

Хуже было с голодом. Его приходилось просто терпеть. И когда на уроках кадеты хором твердили нараспев: «Це-ле-бес, Те-не-риф, Мин-да-на-у-у-у», — преподаватель географии сердито морщился.

— Опять завыли, голодные волки! Откуда «у-у-у» взяли? Мин-да-на-о!

Повторяя как заклинание эти звучные имена, уже хорошо знакомые по «Истории кораблекрушений», Василий думал: «Все равно я вас увижу, Минданао, Целебес, Тенериф…».

Подвиги юного Сидорова стали известны воспитателям. Однажды, когда он по обыкновению погрузился в «Житие», дежурный офицер тихо подошел и заглянул через плечо кадета, поведение которого так плохо вязалось с увлечением описаниями скорбной жизни великомучеников. Подозрения опытного воспитателя оправдались: в постной обложке «Жития» уютно устроилась «История кораблекрушений»…

Василий с отличием окончил корпус и был в чине мичмана направлен в голландский флот на практику и для совершенствования в иностранных языках. Здесь чары старой книги, определившей его судьбу, сказались с особой силой.