Михаил Лапиков - Чепай

— Бумм! — второй шаг, столь же неуверенный, и частая дробь валких шагов, один другого быстрее. — Бумм-Бумм-Бумм… БАБАХ!

Жуткий грохот заставил нервно подскочить и меня и Ксению. Улица взорвалась тревожными криками.

— Жень! — Ксения чуть из сарафана не выпрыгнула.

— Ладно, — теперь спор уже явно выглядел бесполезным. — Пошли, глянем на этого мастера пилотажа, раз так неймётся…

Конец фразы звучал уже в спину Ксении.

На улице нас встретила картина тягостная, но более чем предсказуемая. Колосс неуклюже завалился на бетон и беспомощно плевался тонкими струями пара. От покатой брони торопливо скрежетала в сторону люлька передвижного кран-лифта. Находились в ней трое военных — два стоячих и один лежачий. Матерился лежачий скудно и безыскусно, зато уверенно компенсировал громкостью и эмоциями.

Падение в термен-камере закончилось для него тремя переломами.

— Да как этот гроб вообще ходит ещё! — пилот не затыкался ни секунды. — С ним синхронизироваться невозможно, я вас за намеренную диверсию всех по судам затаскаю!

— Же-е-ень, — Ксения озадаченно следила как разъярённого калеку уносят на брезентовых носилках. — Я не понимаю ничего, даже у меня "Чапаев" ходил. Плохо, но ходил. Но это же во мне проблема была, не в нём!

— Охотно верю, — намекать Ксении, что орать пилот запросто мог лишь затем, чтобы скрыть несоответствие званию и зарплате как-то не хотелось. Тем более что рядом снова появился наш общий знакомый учитель — и растерянно сопел в попытках найти слова.

Это выглядело бы забавным, если бы не было настолько грустно. Взрослый мужик, а сказать прямо, чего хочет, не в состоянии. Как он только жену отыскал?

— Женя, Ксения, — сказал, наконец, он. — Я понимаю, что у меня просто нет этого права, но, поймите, "Чапаева" осталось только на погрузку отвести. Он ремонтопригоден, только и надо, что броню повреждённую заменить. А здесь его не восстановят, основные мощности ещё сутки назад эвакуированы…

— И где будет эта… погрузка? — недовольный вопрос учитель воспринял как манну небесную.

— Тут недалеко, всего несколько кварталов! — радостно начал он. — Просто, Женя, вы же понимаете, неопытный пилот, на улицах…

— Да уж, — распластавшаяся по бетону туша наглядно свидетельствовала, чем закончится неосторожное движение колосса среди бревенчатых двухэтажных бараков местного рабочего пригорода.

— Но! — даже эта оговорка заставила учителя вспыхнуть от радости. — Это работа, и она будет стоить денег.

— Каких денег? — тут опешил учитель.

— Женя! — Ксения аж подпрыгнула от возмущения. — Ты чего?

— Обычных, бумажных, — невозмутимое пояснение вызвало у них обоих что-то вроде апоплексического припадка. — Или ты настолько горишь желанием приторговывать собой до Москвы? Никто из этих по уши благодарных нам с тобой за проделанную работу людей в форме даже не вспомнил о том, что нам с тобой нужно будет всю дорогу чего-то жрать. Я уж молчу про то, что кто-то едет в эту дорогу в одной-единственной тряпке на голое тело.

Если бы учитель мог, он бы с удовольствием проковырял бетон, и провалился бы сквозь землю. Кроме патриотического угара, оказывается, ему вполне была знакома и обычная человеческая совесть.

— Будут вам деньги, — сказал он. — . Только… скажите мне, Женя, почему вы это всё делаете? Только не снова про деньги, а честно?

— Честно? — мой взгляд снова замер на больнице через дорогу от части и санитарных грузовиках на погрузке. — Хорошо, пусть честно. Потому что вон там, через дорогу, сейчас увозят лечиться хорошо знакомого вам человека, оценившего эту бессмысленную железную хреновину дороже себя. И я сомневаюсь, что у Романенко получится оклематься, если он узнает, что всё это было зря.

Учитель и Ксения молча переглянулись. Кажется, у меня всё же получилось их удивить.

— Ну, чего встали? — неловкую паузу нарушать пришлось самостоятельно. — Марш на корпус! Раньше сядем, раньше слезем!

Не знаю, чего местные умельцы делали с "Чапаевым", но ему это явно пришлось не по нраву. Синхронизировался колосс медленно и мучительно, а после синхронизации крайне убедительно показал все болячки, как старые, так и новые. Хуже всего пришлось искалеченной в бою руке. Если боль в моей, живой, успела за ночь утихнуть, колоссу стало только хуже. Броня ощущалась как тесный и плохо наложенный лубок. Больше всего хотелось взяться за неё другой рукой и содрать вот прямо сейчас — но останавливало полное незнание последствий.