Геннадий Емельянов - Истины на камне

— Он так ей прическу подпортит. Старший брат, значит, нехороший?

— Нехороший, Пришелец. Он всегда был нехороший.

— Печально.

— Младший брат теперь плачет.

— Драться надо, не плакать! Мужчине не пристало плакать.

— Старший брат сильный, а у младшего есть сердце, потому он и плачет. Ты разве никогда не плакал, Пришелец?

— Никогда! В детстве если… Не помню.

— Легко живешь. Легко? — Воин смотрел на меня пристально, в глазах его, больших, как у коровы, и бездонно черных, была печаль — тоже бездонно черная. И меня волной вдруг окатила боль, я жалел этого парня, в сущности, беззащитного перед смутным ликом Непознанного. Он дышит потому, что я спас его. Ему повезло. Он еще не верит до конца, что имеет право вести новый отсчет дням под этим непрытким солнышком. Он имеет одно великое преимущество передо мной, потому что в самой глубине существа своего каждый час и каждую минуту чувствует бесценность дара, ниспосланного нам только однажды, дара жить. Этот невежественный абориген, в отличие от меня, знает холод и потому ценит тепло, пищу добывает в поте лица, он ведает настоящий страх и испепеляющую душу ненависть, он зверь, но и человек — он не боится крови, но научился видеть красоту и отделяет добро от зла. В нем — мое прошлое; далекое, скупое, безликое. Мое прошлое застыло на желтых страницах книг и воспринимается как набор весьма любопытных сведений, лишенных пульса и красок. Я возвращен силой обстоятельств к истоку вечной реки. Мне, рожденному возле самого ее устья, суждено теперь брести против течения, и каждый мой шаг будет измеряться тысячелетиями.

— Ты жил легко? — повторил Скала, не отводя от меня глаз.

— Да, легко, — ответил я.

— У вас много еды, Пришелец?

— Много.

— У нас мало. А дети просят еды…

— Понимаю.

— И воинов мало у нас. Мне пора.

— Куда это пора?

— Домой.

— А как тебя примут?

— Они не поверят, что я это я, а не дух мой, возвращенный Неизмеримым. Они не пустят меня в деревню — испугаются. — Скала хитро сощурился и протянул к моему лицу раскрытую ладонь. — Ты им скажешь: «Вездесущий не захотел взять воина, великого воина, добывшего сок Белого Цветка. Вездесущий и Неизмеримый уважает храбрых и дарит им волю. Ты им прочитаешь письмо и прочитаешь ответ».

— Ответа же нет еще?

— Мы его напишем.

И мы сварганили хвастливое, я бы сказал, нагловатое послание, адресованное племени Изгнанных. Вездесущий излагал следующее соображение; взятое нами за основу: дескать, Сын Скалы — непревзойденный воитель, таких воителей на Синей еще не рождалось, и вряд ли родятся. В гвардии Вездесущего таких, как Скала, можно смело утверждать, единицы. Однако юноша совершил еще не все подвиги, так пусть он их совершает во благо и процветание племени и пусть изгнанные вернутся в свою плодородную долину у Большой Воды, пусть найдут там Камень, где записаны Истины. Молодой и отважный воин поведет свой народ к Большой Воде. И когда Сын Скалы совершит все эти подвиги, тогда он будет Великим не только на Синей, но и в гвардии Вездесущего, Неизмеримого и Вечного. И лишь тогда воин будет вознесен на небо, чтобы жить среди звезд. Такова отныне судьба Сына Скалы Непревзойденного, предопределенная свыше раз и навсегда.

В древности на подобных бумагах ставили печать: с подлинным, мол, верно. Жаль, что у меня нет такой печати!

— Ты ведь не бросишь меня, Пришелец? — Скала сгорбился, сидя на песке, и поглядел на меня исподлобья, как побитая собака. Настоящей искренности между нами еще не было — абориген не до конца доверился мне, он готов был, чувствовалось, встретить любой подвох, исходящий от меня, с обреченной покорностью; он знал, что я почти бог, а боги не имеют прочных уз с людьми, и воля богов капризна.

— Я не брошу тебя, мы будем вместе совершать подвиги, предписанные Вездесущим.

Воин поклонился мне, коснувшись лбом травы. Уши его просвечивали и подрагивали, словно крылья бабочки,

…Я стою посреди холла. На мне фуфайка особого свойства — она дает прохладу, когда жарко, и греет, когда холодно. На мне мягкие брюки серого цвета и тяжелые ботинки, не имеющие сноса, вечные. На мне пояс с ножом, подаренным казахом, через плечо на мягкой цепочке — «лингвист». Вот и все.

— Пойдем, воин!

— Пойдем, брат мой.

Здесь, на Синей, настала короткая благодать: небо было чистое, высокое, и края облаков выделялись над чертой горизонта, там они лежали в несколько слоев и смотрелись на срезе, в самом низу — угольно-черные, выше — фиолетовые и вдруг сразу, без полутонов, оранжевые, лимонные и пурпурные. Эти краски были до того веселые, до того милые сердцу, что я вновь испытал чувство неизбывной симпатии к этой планете с непокладистым норовом. Я обнял Скалу за плечи. От моего отважного воина шибко пахло мылом. Ему нравился этот запах, мне не очень. Но мне нравятся облака над чертой горизонта. Он манит, горизонт; а что там, дальше и дальше? Какие там живут народы, и какие они думают думы?