Мясник помолчал, потом сухо ответил:
– Обратитесь в похоронное бюро. Я подобного рода услуги не оказываю.
– Вы не поняли, мистер Каттерфилд. Он жив – пока жив. Мне показалось, случай должен вас заинтересовать.
Мясник снова помолчал, обдумывая услышанное, затем странно дрогнувшим голосом сказал:
– Везите.
Это у него от радости голос задрожал. Проклятый городишко, проклятая жизнь. Хочу в Россию, к медведям.
– Есть проблема, – быстро сказала я. – Другие папины друзья тоже здесь… неподалеку от нашего дома.
– Думаю, смогу решить эту проблему, – заверил Мясник. – Ждите.
Я дала отбой и повернулась к старику:
– Вот и все. А ты боялся… Стервятник. Не волнуйся, об оплате я с Каттерфилдом договорюсь. Я, в конце концов, дочь Стервятника.
Папаша снова заскулил.
– Диночка, разве можно так родного отца называть? Я же только для вас стараюсь… жестокая какая…
– Какая разница! – Безнадежный гнев, больше похожий на горе, мохнатым паучьим клубком перекатывался в горле. – Да, жестокая, зато у меня лучшие в городе сиськи! – рявкнула я чужим голосом и оскалилась в широкой улыбке, продемонстрировав папаше зубы.
Зубы у меня тоже были лучшие в городе.
Стервятник попятился назад и перекрестился.
Когда Диксон пошел на поправку – если это чудовищное состояние распотрошенного и кое-как зашитого тряпичного зайца можно было называть поправкой, – я забрала его из клиники к нам домой.
У бедняги Диксона никого не было, а сам о себе он позаботиться не мог. Он стал беспомощен не только физически, но и в умственном отношении напоминал пятилетнего ребенка… впрочем, ребенка довольно милого и доброжелательного. Невыносимая боль сожгла его мозг, но не смогла уничтожить что-то, что составляло сердцевину его сущности. Наблюдая за Диксоном, я продолжала задаваться вопросом – сохранилась ли моя сердцевина? Стала ли я такой, как и было задумано земной природой, или у меня в голове поселилось странное нечто, сидит там на водительском месте, дергает за серебристые паутинки, и давно умершая девочка послушно поворачивает туда, куда угодно логике, зародившейся под другими звездами?
Папаше моя идея принять Диксона в лоно семьи, разумеется, не больно-то понравилась, но возражать он не посмел. Чтобы скорей прекратить бесполезные споры, я втолковала Стервятнику, что такой поступок пойдет ему на пользу – возвысит его в глазах окружающих, и все такое. По-моему, он поверил. Он еще верил, будто в этом мире есть что-то, способное его возвысить. Смех да и только.
Мяснику, кстати, тоже не хотелось выпускать редкого пациента из своих цепких лап, но я пообещала, что буду привозить Диксона на обследования по первому требованию, и Каттерфилд отступил.
– Только ради такой прекрасной девушки, – галантно пояснил он и окинул меня плотоядным взглядом. Но я не заблуждалась на этот счет. Будь его воля, я бы пикнуть не успела, как оказалась на столе для препарирования в подвальной лаборатории клиники, а вздыхал он оттого, что не мог сию же секунду вскрыть мне череп электролобзиком. Кто-то говорил мне – Каттерфилд считает, будто Зона внесла какие-то изменения в мой гипофиз. Может показаться забавным, но я отчасти понимала Мясника. Нам обоим до смерти хотелось узнать, из каких кирпичиков я состою… только в моем случае «до смерти» не было фигурой речи.
– Отцу вашему обследоваться бы надо, что-то он неважно выглядит, – сказал на прощание Каттерфилд.
– Папа всегда неважно выглядит, – ответила я. – Но вы за него не волнуйтесь, ему нравится, как он живет.
– А сами, Дина, не желаете? За здоровьем надо следить смолоду, – в который раз предложил Каттерфилд. Мина у него была постная, благочестивая, а в глазах плескался ведьмин студень.
– Профилактика – наше все? – усмехнувшись, спросила я.
– Именно, подумайте над моим предложением.
Черта лысого тебе, а не мой гипофиз!
– Я подумаю, – дипломатично сказала я. – Честное слово, подумаю.
Взяла радостно загукавшего Диксона за локоток и повела к машине.
Дочери сталкера не стоило ссориться с единственным приличным врачом в городе.
Одного я не сумела – заставить папашу называть Диксона нормальным человеческим именем. Когда я привезла подлатанного беднягу домой, Стервятник вышел на крыльцо встречать нас. Он с откровенным любопытством разглядывал Диксона, его раздробленную беззубую челюсть, стянутый шрам на верхней губе, короткий нос, собранный из кусочков прежнего, заглянул в опаловую голубизну глаз, лишенную жизненного блеска, потом поскреб свою вечную черную щетину и хмыкнул, как припечатал:
Читать дальше