Владимир Колотенко - Хромосома Христа

– Пока нет, – признался я.

– Все равно. Тебя пора убивать, – сказал он и расхохотался. – А Семирамида есть?

– Кто-кто?

– Хм… Семирамида, вот кто! Тебя-таки пора убивать.

У него оказался пророческий дар, но я даже не подозревал этого. Я всегда это знал. Но в тот вечер принял его высказывание за неудачную шутку и тоже расхохотался. Жора еще ни разу не задавал мне подряд такое множество вопросов.

– Хочешь умереть молодым?..

У меня и в мыслях не было умирать.

– Все будет так плохо? – спросил я.

Жора только хмыкнул.

– Не уверен, что с этим можно жить долго. Хотя, ты же знаешь, «От смерти уйти нетрудно…», – процитировал он Сократа.

– Знаю-знаю…

Мне казалось, что он, как Нострадамус, заглядывая в будущее, провозглашает свои катрены. Мы сидели уже часов пять подряд, у меня раскалывалась голова, хотелось чего-то выпить и съесть.

– Ты не ответил, – сказал он, глянув на часы.

– Что? – задал я дурацкий вопрос. – Ах, умереть… Хочу ли я умереть?

– Все хотят, – сказал Жора, – рано или поздно…

Он вонзился взглядом в мои зрачки.

– Се-ми-ра-ми-да, – он разрезал имя царицы по слогам движением своей крепкой ладони и повторил еще раз: – Семирамида есть?

– Пока нет.

Жора покачал головой из стороны в сторону.

– Не, – сказал он, – не там ты копаешь… «Я шумерскую клинопись писем отдам реке…».

– Я не понял, – сказал я, – каких писем, какую клинопись?..

Жора снисходительно улыбнулся, прижмурив как кот свои синие глаза. И ни слова не произнеся, стал искать свою трубку. Нашел. Затем взял кисет, набил трубку табаком… Мне оставалось только следить за ловкостью его толстых пальцев. Наконец, прикурил (ф-па… ф-па…) и развалился в кресле. Я молча наблюдал. Чтобы что-то сказать, я произнес:

– Слушай, ты случайно не видел мой томик стихов? Ну, тот что…

Жора помотал головой из стороны в сторону, мол, не-а, не видел…

Я уже третий день искал этот томик, стихи этой самой Тины Ш., но все безрезультатно. Убей, не помню, куда я его заныкал. Жора курил, думая о чем-то своем. Говорить, казалось, уже не о чем, мы встали, вдруг Жора подошел ко мне вплотную:

– А где ты?

Это был последний вопрос. Жора еще раз пристально уставился на меня.

Моих клеток в термостате не было, хотя я, секунду помешкав, и указал на какой-то флакон. Жора тотчас заметил мою растерянность. Вдруг все резко изменилось: ни слова не сказав на прощанье, не подав мне руки и даже не посмотрев в мою сторону, он ушел в ночь. Говорят, так поступают только англичане, но Жора ничем не напоминал скупого холодного альбионца, он был до мозга костей славянин и крепко держался родной крови. Было за полночь. Мы напились так, что с трудом могли «вязать лыко». Мне отказывали ноги, а Жора уморил меня дурацкими шутками, какими-то фразами, которым сам и подхихикивал:

– Сколько тебе, скажи? – вдруг спросил он.

– Поставь стакан, – сказал я, – на сегодня хватит…

– Столько сейчас не пьют?

– Идем уже…

Мне показалось, что в нем что-то надломилось. Он влил в себя остатки коньяка и рассмеялся.

– Не, не пьют, не пьют… Столько сейчас не пьют… Сколько тебе скажи?!!

Я просто наслаждался пьяным в стельку Жорой! Ведь он никогда не пьянел!

– Жор, – сказал я, – понимаешь…

Он вдруг мгновенно протрезвел и произнес, глядя мне прямо в глаза:

– Запомни, – сказал он, – я – сильный. – Затем улыбнулся и добавил: – Потому что у меня гуще удельная иннервация не только мышечной массы, но и моих нейроцитов, аксонов и дендритов…

– Ты прям поэт! – восхитился я.

– Ага, – кивнул он, – поэт! И вдруг выпалил:

Мысли кричат по-вороньи, сердцу укрыться нечем…

– Маяковский, не меньше, – сказал я, вспоминая:

…буду дразнить об окровавленный сердца лоскут,

Досыта изыздеваюсь, нахальный и едкий…

Я ведь и подумать тогда не мог, что Жора цитирует эту самую Тину Ш.

– Ага, – кивнул Жора, – Маяковский… Это – как вопль мотылька… Понимаешь? Вопль: Се-ми-ра-ми-да! И этот, как его… Ашшур… Ганнибал… Нет, Ашшурбанипал, вот. Точно! Шшшш… Шамирам, Шаммурамат, – зашуршал Жора и в конце повторил: – А я – сильный, запомни. Это – определенно!

Разве я мог этому возразить? Иннервация его воли была восхитительна!

Мы могли бы, как это часто бывало, переночевать и в лаборатории, но он, как это часто случалось, предпочел абсолютное одиночество, уйдя, как я уже сказал, не сказав ни слова. Он даже не стал есть свой любимый гоголь-моголь.

– Ясное дело, – говорит Лена. – А что же ваш Гуинплен, где он сейчас?