Юлий Буркин - Пятна грозы

Тр-р-рах!.. — Неожиданная зарница судорогой сводит укрытую бархатной мантией ночь.

Все лишнее откалывается, как скорлупа с ядрышка, как глиняная форма с уже застывшей чугунной статуи.

Тр-р-рах!.. — молодая гроза ударила в праздничные литавры!

Осколки плавно, как в замедленном кино, опускаются на пол и превращаются в маленьких белых слоников. Те суетливо выстраиваются в колонну по одному и слоновитой походкой топают через комнату, опасливо обходя тапок в центре ее. Добравшись до шкафа, они протискиваются в щель между ним и стеной и исчезают там. За шкафом есть мышиная нора. Куда она ведет? Хотел бы я видеть выражение лица того незадачливого мыша, который первым узреет Безумное Шествие Белых Слоников.

Очередной взмах…

Тр-р-рах!.. — Гром грохочет уже непрерывно, сливаясь в неразборчивый гул. Словно Христос гоняет на гигантском мотоцикле. Невидимая во тьме туча, скрутившись жгутом в несколько раз, выжала, наконец, из себя первые желанные струйки влаги на потрескавшиеся от жажды губы земли. Молнии, запыхавшись, пытаются превратить ночь в день.

Электрический свет кажется чем-то пустым и глупым. Я щелкаю выключателем: мраморную, в рост человека, глыбу так, в постоянной игре беззастенчивых фотовспышек, видно даже лучше.

Я размахиваюсь снова… Р-р-раз!.. Мой удар совпадает с новым грозовым раскатом.

Падает на пол еще один обломок скорлупы и — наконец, наконец-то! — из каменной пены, чуждые ее ледяной холодности, рождаются первые знакомые черты.

И мрамор становится мягким и упругим.

И комок из нежности и тоски застревает у меня в горле.

Я знаю этот высокий прохладный лоб и этот, пока необычно белый, слой густых и жестких, как конская грива, волос. Я знаю, знаю этот рот, эти губы, эту улыбку, которая, как бы оправдываясь, говорит: «Да, вот в этой-то муке и заключается мое счастье».

Дальше. Дальше подбородок — круглый, обманчиво безвольный.

Дальше. Дальше шея. Именно она содержит в себе тот, возможно ощутимый только мной, заряд призывности, который распространяется на все черты и черточки.

Дальше. Дальше пока камень. Пульсирующие отблески молний на матовой искристой поверхности заставляют меня почувствовать его святое нетерпение. Нетерпение больного, силящегося поскорее встать на ноги. Нетерпение весенней почки. Нетерпение куколки мотылька.

Что ж, я помогу.

Взмах…

Р-р-раз!.. Сбрасывают с себя ледяные покрывала небытия смелые плечи, смелые руки и застенчивая маленькая грудь, соски которой еще не научились твердеть под чужой рукой.

Р-р-раз!..

И освобождается от плена живот, спина и крупные ягодицы.

Р-р-раз!.. Любопытный всполох ветра ткнулся мокрым носом в раму и распахнул ее настежь. Створки с размаху ударились о границы проема и надтреснуто звякнули голубым стеклянные колокольчики. В комнату заглянула тревожная свежесть.

А ты, моя маленькая Галатея, стоишь передо мной решительная и величественная в своей беззащитной наготе.

Вокруг нас, взявшись за руки, пляшут взбесившиеся блики зарницы и нелепые кляксы теней. Ветер включился в их хоровод и увлек за собой страницы рукописи со стола…

— Кхе, — раздается от окна.

Это еще что? Не хочу ничего! Не хочу отрывать от тебя взгляд.

— Пардон-с…

С плачем рвутся струны языческого экстаза. Я оборачиваюсь. На подоконнике — темное бесформенное пятно.

— Позвольте, — произносит оно, нерешительно деформируясь и образовавшейся откуда-то рукой указывая на люстру. Люстра послушно загорается неестественно тусклым неровным светом. А выключатель-то возле двери — метрах в трех от окна.

В слепом, неуместном своей банальностью, свете я разглядываю нежданного гостя.

Мужчина. Не старый. Но и молодым назвать — язык не повернется — наряд не располагает: бежевые панталоны, темно-синяя фрачная пара, в правой руке — трость, в левой — белые лайковые перчатки. Цилиндр. Под цилиндром — уши, между ними — толстый, почти без переносицы, нос, большие тусклые глаза и широкие сиреневые губы. Все остальное гладко выбрито. Роста — чуть ниже среднего.

Незнакомец стоит на подоконнике и странно улыбается, глядя как-то в упор мимо меня. С полминуты тянется неловкое молчание. Но вот он разжимает сухую узловатую кисть правой руки, как бы нечаянно роняя трость. Затем, театрально встрепенувшись, растопыривает руки и спрыгивает за тростью на пол. Наклонившись, роняет цилиндр и обнажает роскошную бугристую лысину. Долго и суетливо копошится, наконец, выпрямляется и первым нарушает затянувшуюся паузу: