Генри Олди - Журнал «Фантастика и Детективы» №4 (16) 2014

Татьяна Тихонова

3 июня 1968 г.

Крыша была холодной и скользкой. Туман рассеивался, оседая сыростью на перья. Всего лишь август.

Человек пересел под крышу чердачного отверстия. Здесь сухо. Покрутив толстую белокрылую семечку в зубах, сплюнул шелуху. И продолжал ждать, пока зарозовеет горизонт.

Отсюда хорошо видно. Он не должен пропустить.

Так уже было. Август. Туман.

И ждёшь полдня. Когда через растопыренные пальцы листьев сеется мягкое августовское солнце. Когда в воздухе летучие паутины и цветёт в прудах вода. Холодная прозелень.

В августе пирамиды из облаков и удивительные замки появлялись на рассвете и были видны до полудня. Или это ему лишь казалось? Но каждый раз на рассвете он запасался всякой всячиной и ждал. Эти замки, они дрожали мутными миражами, поднимались колоннами высоко, обрываясь вдруг. Миражи держались обычно весь август.

Человек-птица прошёл к краю крыши. Город лежал под ногами, дымный, каменный. Черепица крыш была утыкана длинными удочками и огромными блюдцами антенн. Там внизу ползли уже черепахи и улитки машины. Просыпались дома, хлопая балконными дверями и форточками. Внутри гремел лифт. Утро.

Он сел, привалившись к трубе, вытянул босые ноги в старых джинсах.

Послышались шаги. Чаще это старая дворничиха, Настасья. Он её звал Настасья Филипповна, а она его – придурок. Это ничего. Ему всё равно. Просто она однажды увидела, как он переходил по мокрой от дождя арматуре с одной крыши на другую. Она не видит его крыльев.

А иногда приходит Виталий Константинович. Бывший преподаватель истории средней школы, номер которой знает только он. Ныне бомж. Каждый раз, когда речь заходит об этом, Виталий Константинович прижимает грязный палец к губам и многозначительно прикрывает глаза.

Он курит стоптанные бычки и вспоминает, как в правление Нерона великая Римская Империя пришла в упадок. Его занимают психология и этика.

– Злой был гадёныш, но мать любил. Как такое возможно, спрошу я тебя, а, Птица?

– Детство несчастливое…

– От детства несчастливого дети бывают забитыми, тихими, ущербными. Я думаю, старик Фрейд тут сразу бы вспомнил, что мать была красавица. А, Птица?

– Старик Фрейд нам всем бы диагноз поставил. Вот вы, Валерий Константинович, что здесь, рядом со мной, на крыше делаете?

Валерий Константинович медленно достаёт йогуртовый стаканчик с остатками, потом пустую литровую бутылку горилки с перчиками на дне. У него язва и, говорит, не одна. Он задумчиво съедает перчик и заедает йогуртом.

– Что есть жизнь наша, Птица? – чешет небритую щёку длинным ногтем на мизинце. – Две даты на памятнике.

– А если нет памятника?

– Тире одно остаётся, Птица. Одно тире…

– Даже для тире памятник нужен.

– В том-то тире и дело… Следовательно, не внесён, не упомянут, не сподобился, не удостоился чести быть. Вот у меня памятника не будет по всем приметам. Значит, и не был я. А раз не был, то кому какое дело, как я был. Вот ты говоришь – почему я здесь. А я, может быть, в другом измерении одной ногой. Порой оглянусь вокруг и удивлюсь – что им от меня всем нужно? И пахну я им не так, и работать должен, и морду лица мыть обязан. Им хочется, чтобы во мне всё было прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. А как же я? Меня кто спросил, важно мне это или нет? Важно ли мне, что вы все думаете об этом? В том, другом измерении мне до этого нет дела.

– В каком измерении? – человек-птица улыбается.

– А ты лучше должен знать, – хитро щурится пьяненький уже Виталий Константинович, – я ведь твои крылья вижу. Никто не видит, а я вижу. Вот я и подумал, что в одном мы с тобой измерении одной ногой, и крылья у тебя там открываются. А?..

Нет, ни Настасья Филипповна, ни Валерий Константинович. Мальчишки. Трое. Покосились на него и прошли мимо. С удочками, они принялись с парапета заглядывать вниз. Один размахнулся и закинул удочку. Опять все свесили головы.

Человек-птица напряжённо вытянул шею. И подойти к ним боязно – испугаются и сорвутся ещё, и страшно за них – только оступись и костей не соберёшь. Нет, поднимаются. На удочке болтается вертолёт со сломанной вертушкой.

Ушли…

Человек отвернулся и принялся опять смотреть на горизонт. В этом районе горизонт можно увидеть лишь отсюда, с его крыши. С соседней – лишь городской музей. С другой – новую десятиэтажку. Со следующей – перспектива намечается, намечается и обрывается у стены старого металлургического комбината. Но и уходить из города ему особенно не хотелось. Там, за городом, он совсем один. Впрочем, как и здесь. Говорят, он один такой. Летун.