Юлий Буркин - Рок-н-ролл мёртв

- Вы видите: "Дребезги" выступают сегодня без Романа Хмелика. Потому что его нет в живых. Его убили - прошлой ночью. Сначала его посадили на иглу, а потом - стали подмешивать в героин вещество, делающее человека послушным роботом... - Говоря это, я пытаюсь найти внизу человека, к которому я мог бы обращаться (так легче говорить убедительно); мой взгляд двигается по стоящим в передних рядах и вдруг натыкается на знакомое лицо. Томка - Настина сестричка. Милое, совсем юное лицо. Глаза - две сияющие кляксы. Но что-то в них сейчас не так... Ненависть. И тут я понял: она не верит в то, что я говорю, она даже и не слушает; она думает, что мы превратили гибель Рома и Насти в эффектный сценический трюк. И вдруг мне самому начинает так казаться. Я почувствовал, как дрогнул мой голос. Но я заставил себя говорить дальше, отведя взгляд в сторону.

И я подробно изложил всю историю, кроме того, что, грабя, Ром был уже мертвым (это звучало бы уж слишком невероятно), и закончил так:

- Я думаю, мы должны уничтожить этот прибор и эту лабораторию, пока зараза не распространилась. Мы должны отомстить за Романа. "Вместе мы монстры, мы - сверхчеловеки", - пел он. Он верил вам.

В этот момент погасли прожектора, и все увидели, что нижний край портрета лижут язычки жадного пламени. В их неровном свете лица зрителей, тех, кто поближе к подмосткам, вдруг кажутся мне полными понимания, доверия и решимости. Клен, Эдик и Джим уже держали в руках по факелу, запаленному от пылающего портрета. Я спустился к краю сцены и вновь обратился к людям:

- Мы зажгли эти факелы от его огня. И мы поведем вас. Вы готовы?

Пауза. Она длится долго. Слишком долго. Пламя охватывает уже всю нижнюю часть портрета. От температуры картон коробится, и черты Рома искажаются до неузнаваемости. Улыбку сменяет жуткая гримаса боли. Вдруг плотину тягостной тишины взламывает крик: "Что он нам лапшу на уши вешает?! Играют пусть!"

В ответ раздается одобрительный ропот, но кто-то, перекрывая его, громко произносит: "Да вы что, не видите - не врет он". Кто-то поддержал: "Пойдем с ними. Разберемся..." "Пусть менты разбираются, а мы-то причем?" - слышится с другой стороны, и все тонет в лавине выкриков, в которой можно разобрать лишь отдельные фразы: "Деньги-то мы за что платили?", "Пустите меня к ним!..", "Хватит нам политики, пойте, давайте!"...

- Мы же просим вас о помощи, неужели вы не понимаете? - пытался я что-то объяснить. - Ром убит, как же мы можем петь?..

А в конце стадиона ни с того, ни с сего вновь принимаются скандировать: "Ро-ма, Ро-ма!" Тут же отчетливо слышен крик: "Деньги верните!" И, словно издеваясь, несколько человек начинают скандировать по-новому: "День-ги, день-ги!", и именно этот рев, подхваченный многими, подавляет все остальные звуки: "День-ги!!!"

И тут человеческая масса прорвала милицейское оцепление, и вспучилась тысячами рук прямо под сценой. Я не знаю, что за психоз овладел ими, но уверен, если бы они дотянулись, они бы нас растерзали.

Клен, Смур и Джим, стоя на краю, сдерживали натиск, тыча пылающими вниз факелами. В надежде тоже чем-нибудь вооружиться, я бросился за портрет и наткнулся там на пожарный бак со сложенным кольцами прорезиненным рукавом (видно его поставили тут, узнав о затее Рома спалить этот огромный картонный щит). Одной рукой я схватил брандспойт и направил его на огонь, а другой - до упора нажал рычаг на баке.

Струя пены вылетела с такой силой, что я едва удержался на ногах. Она пробила покоробившийся картон портрета насквозь, образовав в нем полутораметровое отверстие. Я выскочил через эту дыру на авансцену и ударил пеной по первым рядам. Я хлестал ею, как гигантским бичом, мало что соображая, только выкрикивая азартно:

- Вот вам! Суки! Нате!..

Я очнулся, лишь услышав грохот за спиной. Прогорев и потеряв прочность, обрушились, державшие портрет, леса. Многометровый сноп искр устремился в ночное небо. Рукав, обмякнув, повис, как глупая кишка: его перебили рухнувшие обгорелые брусья. Из центра пылающей груды с шипением и треском взметнулось ввысь облако густого пара.

Толпа напирала. Бросив бесполезный теперь рукав, я выдернул из кармана кожаной куртки трофейный севостьяновский пистолет, о котором совсем забыл, взвел и, подняв вверх, несколько раз нажал на курок. Все получилось, как на недавнем представлении "Дребезгов": я попал в прожектор, и после оглушительного грохота выстрелов послышался звон сыпящегося стекла. Толпа слегка подалась назад и притихла. Этой короткой паузы нам хватило, чтобы обогнув тлеющую груду обломков, сбежать с подмостков с обратной стороны.