Мария Фомальгаут - Сентябрельник, сентябрядцатое сентября

Только…

Жоакин спрашивает себя, сможет ли он это сделать, когда придет время: чувствует, как холодеют руки, непослушные пальцы подрагивают, не могут придерживать товар, ай-й-й, дьябло, сейчас все мельницы разлетятся по мостовой…

Мортен вглядывается в лица туристов, непростое это дело, разглядывать, и в то же время делать вид, что не смотришь, что тебе все равно, кто там дергает тебя за рукав, бонжур, месье, комбьен кут, мерси бьен… Осточертели со своими мерси бьенами, идите отсюда все, пусть останется только один-единственный турист, которого ждет Мортен. Ну и Жоакин тоже ждет, они уже договорились с Жоакином, не делить туриста, кому повезет, тому повезет, а каждый расскажет потом, что повезло именно ему, вот так, по рукам, мерси бьен, о-о-обригадо…

…Мортен замирает, хотя, казалось бы, некуда замирать еще больше, – неужели знакомое лицо в потоке людей, как на фото, нет, там вроде волосы чуть-чуть не такие, да что волосы, волосы у людей по сто раз на дню меняются от малейшего дуновения ветерка…

Гр-р-рох-х-х, – со звоном и громом летят на мостовую соборы и арки, башни и мельницы, – Мортен бросается через площадь, тут же проклинает себя, идиот, идиот, долбанный идиот, надо было ждать, терпеливо ждать, когда лицо с фотографии подойдет с комбен-кут и мерси-бьен, продать пару башен с багетами и беретами, а потом достать парабеллум, спрятанный под сувенирами, выстрелить в упор. Вот так надо было, только теперь поздно делать как надо, осталось делать как получится, бежать во весь дух, расталкивая толпу, пытаясь не потерять из вида стремительно ускользающую спину, бегом, бегом, через улицы, через кусты, через заросли чего-то, не пойми чего, деревья отвешивают хлесткие пощечины гибкими ветками, Мортен закрывает ладонями глаза, земля ставит подножки, чер-р-р-т, настичь, настичь эту ускользающую спину, выпустить всю обойму…

…спина исчезает в дверях замка, затаившегося за деревьями, Мортен сжимает зубы, вот чер-р-р-т, этого еще не хватало, там люди, там туристы толпами, там жертва затеряется так, что черта с два найдешь, а даже если найдешь, черта с два застрелишь на глазах у всех, когда охраны в замках вагон и маленькая тележка. Мортен оглядывается, Мортен высматривает людей, почему никого нет, Мортена встречает только каменный лев, покрытый мхом. Почему лев зеленый и пушистый от мха, почему мох тянется по растрескавшемуся крыльцу, почем замок смотрит на человека пустыми глазницами окон, почему перед замков не выстроились торговцы, продающие замок, рассаженный по магнитам и тарелкам, почему в пустых залах гуляет только ветер, гоняющий сухие листья, почему замок…

…умер?

Мортен сам пугается этого слова, разве замки могут умирать, так не бывает, так не должно быть. В замке гулким эхом отдается стук шагов, кто-то бежит во весь дух, цвякают осколки разбитых временем ступеней под чьими-то ногами, скрипит дверь, уже успевшая забыть за годы и годы, как вообще открываться. Шорох ног по траве, по опавшей листве, кто-то убегает, Мортен не догоняет кого-то, Мортен спрашивает себя, почему умирают замки…

Город Кристбург – это город Рождества, город, в котором Рождество живет всегда, даже если на улице июль. Жители нарочно строили уютные, будто пряничные фахверковые домики, изящные башенки, остроконечные шпили, мощеные улочки, будто сошедшие с открыток. Кажется, вот-вот пойдет снег и укроет черепичные крыши, а по припорошенной снежком улице проедет изящный экипаж. Здесь действительно водятся экипажи, правда, электрические, а не на лошадях.

Кристбург просыпается рано утром, когда часы на ратуше пробьют часов шесть, а то и пять. Город выходит на балкон, чтобы выпить кофе, или идет в маленькую кофейню, опять же попить кофе с круассанами или поесть яичницу с тостами. Кристбург едет на работу на велосипеде, не торопясь – он вообще все делает не спеша. Любовно полирует мифы и легенды, шлифует традиции, до блеска натирает свою историю, выпекает сказки, подкручивает шестеренки времени. Обедать идет тоже в какое-нибудь кафе, притаившееся в переулке под изящной вывеской.

Часы на ратуше медленно двигают день к вечеру, – Кристбург зажигает уютные фонари, дома вспыхивают огоньками окон, подтренькивают велосипеды едущих домой, из кафе слышится музыка, вот она сидит за стоНиками, пьет вечер, смакуя каждый глоток. Здесь само время течет иначе, замедляется, вязнет, не хочет никуда спешить, останавливается посидеть на скамейке на набережной или на газоне перед памятником кому-то, неведомо кому. А потом время ложится спать – вместе с городом, вместе с засыпающей музыкой, и ночь укрывает их всех звездным одеялом.