Роман Корнеев - Лишь тень

Выбегая из дому, я на ходу застегивал последние пуговицы моего парадного мундира.

Как странно, перечитывая эти строчки, можно подумать, что я уже тогда всё понимал и обо всем догадывался. Не так это.

К превеликому моему сожалению я и до сих пор брожу вслепую по тем закоулкам – пусть теперь это лишь мысленные прогулки, тогда же… я её любил, что мне и помогало – если не понимать, то чувствовать.

Где это всё…

[обрыв]

…в огромных коридорах царила тишина, на нашем пути не встретилось ни единого человека.

Залы, залы… возможность здесь побродить всегда была для меня неоценимым удовольствием. Лепные потолки у меня над головой простирались на головокружительную высоту, напоминая то своды пещер, вымытых некогда могучими потоками в недрах скал, то невероятного размера паруса, туго натянутые штормовым ветром, готовые вот-вот лопнуть, подобно струне, а затем… различные варианты дальнейших событий резвым хороводом мелькали перед моими глазами, поражая меня не столько своей масштабностью, сколько собственно неожиданным богатством моего воображения.

Сравнить то моё состояние возможно только с реакцией, которую я встречал иногда, впервые подвозя кого-нибудь на аэроне. Меня почему-то все, кто только узнавал о моей профессиональной специализации, непременно начинали просить «показать класс», это у них так называлось. И вот, когда я, поддавшись на уговоры, опрокидывал привычным движением нашу утлую летающую посудину навстречу бездне небес, у них в глазах отчего-то загорался невероятный огонь, пусть крепко замешанный на страхе, но мгновенно его перебивающий, а дальше уж!.. Спустя целую минуту после приземления они только и были способны, что оглядываться по сторонам, пытаясь понять, на каком они свете, затем следовала всё та же фраза, которая прекрасно подходит и к тому, что я испытывал, направляясь на заседание Совета. «Вот теперь я истинно понял, для чего мы хотим лететь…» – иногда от этой интонации даже у меня наворачивались слёзы. Вот точно так же и я, завороженный этими сводами, словно не шел вперёд размеренным шагом уверенного, пусть и немного храбрящегося человека, а летел ввысь, напролом, в эти начертанные рукой неведомого мне мастера небеса, туда, где никогда не был. Они не давили на меня, они – влекли.

И тут я увидел Учителя, который поджидал подле одной из этих огромных дверей. Верно, он уже успел переговорить кое с кем из Совета, и теперь была моя очередь выслушать последние наставления в свой адрес.

– Я не разочаровался в тебе. Знать, что тебя ожидает пару минут спустя и, при этом, спокойно и достойно ждать поданного тебе сигнала, – это чрезвычайно важная вещь, как для тебя самого, так и для той вселенской миссии, которую ты олицетворяешь. Тебе больше не нужны мои недостойные нотации, сынок, отныне ты абсолютно свободен в своих поступках, ибо их значимость требует от своего носителя совершенной, истинной независимости, каковую может дать человеку лишь он сам.

Я, помню, кинулся возражать что, дескать, не могу представить себя без мудрого ока Учителя, но он лишь тихонько посмеялся над этим и, ссутулясь больше обычного, побрёл в раздумье прочь.

Странно, я вдруг подумал, что после того мне довелось видеть старика лишь два раза (последний раз не считается, те мёртвые стеклянные глаза ни имели ничего общего с моим Учителем), и оба из них оказались для меня чрезвычайными. Если не по сути, то по важности. Это даёт мне повод подозревать, что отнюдь не все подводные течения, что бушевали вокруг моей персоны в то время, мне удалось позже вычислить. Память – хорошая штука, но только не в том случае, когда она осталась единственным, что продлевает твоё существование на ещё один долгий мрачный день. Хотя… я привык уже.

Створки, самые тяжеловесные из всех, что мне приходилось встречать, начали приоткрываться под моим пристальным взором. Мне действительно тогда было очень плохо, странное чувство утраты, настолько тяжелой и непоправимой, что и не понять его, не пересилить, которое словно поселилось во мне в последние дни, теперь бушевало вовсю. Если только болото может бушевать. Было ощущение, что меня предали, причём предали совершенно беззастенчиво и подло.

Тем не менее, я шагнул вперёд. Так ныряют в ледяную воду.

Зал Совета, открывшийся моему взору, представлял собой скорее не зал в обычном моём понимании, а пугающих размеров крытую полукруглую анфиладу, где каждая из комнаток-капсул, расположенных ярус над ярусом и открытых в сторону геометрического центра помещения, глядела на тебя исподлобья умными и требовательными глазами. Эти спирали огней, таящихся в полумраке, безмолвные и словно бы неживые, возносящиеся на сотни метров вверх, и я, маленький, подавленный. Совершенно не готовый к такому приёму. Беспомощно, как мне казалось, пялящийся на будто бы висящие в воздухе ажурные конструкции, переплетающиеся с полуокружностями дорожек-транспортёров, на которые словно были нанизаны «приёмные» Советников. Всем известно, что Совет постоянно меняет состав, что любой Советник может занять то место в Совете, которое посчитает нужным. Теперь я видел всё это в действии, в конктретике реализации того, что смогло быть воплощённым в живую архитектуру этого места. Совет был, да и должен был оставаться – живым организмом, выделяющим из себя в большой мир всё то лучшее, носителями чего были люди, его составляющие. Невозможно представить, насколько гармоничной должна быть жизнь тех, кто проводит здесь большую часть своего времени, чтобы достойно конкурировать с необычной грацией и ажурной мощью Зала Совета.