Михаил Гирели - Преступление профессора Звздочетова

Ольга Модестовна вернулась с дачи в бодром и веселом настроении.

Она хорошо отдохнула, поправилась и даже успела за эти несколько дней немного пополнеть, что, впрочем, нисколько не портило ее фигуры.

Слезы, с которыми ее встретила побледневшая и осунувшаяся Софья Николаевна, скорее как диссонанс к ее настроению, чем как тревога за мужа, неприятно покоробили ее.

— Ну, что у вас слышно опять такое, как муж, говорите бога ради скорее, — быстро сыпала она словами, снимая в передней перчатки и бессознательно окидывая свою фигуру в зеркале. «Он останется доволен мною», — подумала она и поправила складку блузки на груди.

— Вашему мужу, — начала Софья Николаевна тихим голосом, но была тотчас же снова перебита Ольгой Модестовной:

— Ах, вот живут же другие люди весело и здорово в других местах! Это только у нас в доме все не как у людей! Наука! Наука! Всему, однако, есть границы. Но я этому поставлю конец! Хватит! Мои родители уполномочили меня увезти Николая Ивановича к ним. С ними он иначе поговорит, чем со мной, уверяю вас! Никакие разговоры не помогут. На этой же неделе я увожу его…

— Вы не дали мне договорить, Ольга Модестовна, — удалось наконец сказать Софье Николаевне. — Вашему мужу плохо… очень плохо…

— Тем паче. Это только ускорит наш отъезд!

— Я сомневаюсь, сможет ли профессор уже уехать куда-нибудь, — еще тише прежнего сказала Софья Николаевна.

Ольга Модестовна не поняла.

Однако, ее сердце все же инстинктивно сжалось от этих слов так сильно, что первый же сделанный ею после этого вздох оказался настолько болезненным, что она вскрикнула даже.

— Ах!.. Вот видите, я тоже страдаю сердцем… но… я не поняла вас… Что вы хотели сказать этим… Как это он не сможет? Почему?

— Он очень плох.

Ольга Модестовна опустилась на стоявший рядом с зеркалом стул и закрыла лицо руками.

— А… ах!

— Не огорчайтесь преждевременно, — тронула ее за руку Софья Николаевна, — может быть, я и преувеличиваю тут что-нибудь… — нужен врач…я не знаю… профессор не совсем… — дальше, однако, она уже не могла говорить. Закрыла лицо руками так же, как его закрыла Ольга Модестовна, и заплакала.

Первой пришла в себя Ольга Модестовна.

Она подняла голову и спросила:

— Но что же у вас произошло, в сущности?

— Не знаю, я ничего не знаю, — захлебываясь и теряя всю свою выдержку, забормотала Софья Николаевна. — Я даже ничего не понимаю. Он никого не пускал к себе в кабинет все это время, он над чем-то работал, только не над книгой, и худел худел, худел!

— Отчего же вы не позвали врача?

— Я не смела.

— Отчего же не послали мне телеграмму?

— Я не смела.

— Пойдем!

Ольга Модестовна решительно встала и, взяв плакавшую Софью Николаевну за руку, как послушный ребенок последовавшую за нею, двинулась вперед.

— Вы не сердитесь на меня, Ольга Модестовна?

— Конечно, нет. Если я, жена Николая Ивановича, не была все это время, за исключением одного-двух раз, допущена даже им к себе, то что же могли тут вы-то сделать?

Они подошли к дверям и прислушались. В кабинете было тихо.

И вдруг они услыхали его голос, слабый голос, вырвавшийся как бы со дна бездонного колодца:

— Войдите. Открыто. Я вас вижу сквозь дверь.

Сердца обеих женщин рванулись в своем узком вместилище, но времени для колебаний не оставалось. Надо было войти.

Ольга Модестовна взялась за ручку, надавила ее и толкнула дверь.

Дверь открылась.

Как стояла она на пороге этой страшной комнаты, так и рухнула на колени, с бесконечной мольбой и любовной скорбью простирая руки по направлению к лежавшему на диване скелету.

Все, что угодно ожидала увидать она — только не это, не это…

Где был он? Куда девался он, ее милый Николай, всегда занятый и суровый, но всегда так сильно, по-мужски любивший ее, свою Ольгу, свою жену, свою женщину…

На скелете, что лежал на его диване, на спине, заложив костяки страшных рук за голову, был одет рабочий костюм ее мужа, легко болтавшийся на этом мертвеце, и своим балаганно-запугивающим видом не гармонировал с по-настоящему страшным взглядом, устремленным на потолок, проникающим сквозь все видимое, взглядом огромных, ввалившихся глаз.

И только его, Колина, немного виноватая улыбка еще играла на обескровленных, тонких и белых губах, обнажая пожелтевшую эмаль давно нечищеных зубов.

— Коля, Коля, родной мой, любимый, да что это сделалось с тобою, Коля?..

И, собирая все свои силы, чтобы сделать жене приятное, успокоить ее немного, ответил ей профессор Звездочетов, как когда-то давно уже раз отвечал ей, стараясь даже голосу своему придать некоторую певучесть и вибрацию: