В. Бирюк - Расстрижонка

Я прикрыл ей лицо подолом мешковины и встал.

Ещё два дня назад, завывая от ужаса, разглядывая свой чёрно-багровый… часть своего тела, я был готов порвать её на части. Просто руками, зубами… Как я её ненавидел! Как я мечтал, чтобы она выла, орала и обделывалась… в моих руках. Треск ломаемых костей, хлюп выдавливаемых глаз, шлёп снимаемых кусков кожи… Ненавижу! Если бы она попалась мне в Кучково — в ломти, в ошмётки! С радостью, с удовольствием…

Но теперь… Если бы она умерла… всё было бы проще. Если бы… Без моего участия…

Рассказать про неё литвакам? Или — просто прирезать? Или…

– Господине. С этой бабой… Ты её знаешь? Может, сказать парням? Чтобы они её… Ну, отпустили.

– Зачем, Авундий? Ребята славно бились, сделали великое дело — Москву сожгли. Пусть отдыхают. Только… Присмотри. Чтобы не попортили. Как с матерью Кастуся было — не надо. И — чтобы не потерялась.

Может… Подсказать ему? Чтобы он как-нибудь… как родительницу Кастуся… Или — просто ножиком по горлу…?

Ваня, лгать не хорошо. Тебе лжа Богородицей заборонена. Не позволяй возникнуть такой ситуации, когда тебе придётся лгать. Вот зарубили бы её, как множество других москвичей и москвичек… или прикололи бы как старшего брата Якуна… или здесь бы — затрахали до смерти, порвали на кусочки, порезали на ленточки… А теперь — нельзя. Теперь я её видел. Теперь я должен…

Андрей-то ведь точно спросит! И что я отвечу? — То, что он ждёт. А вот что он ждёт?

Её смерти? От моей руки, при моём участии?

Или — её жизни?

На берегу вадовасы заканчивали делёжку добычи. К моему удивлению, потерь в личном составе от раздела имущества — нет. А как шипели! А как скалились друг на друга!

Как говорил маленький мальчик, забравшийся под кровать, любовнику своей матери, когда папа неожиданно вернулся из командировки:

– Молчишь? А как дышал! Как дышал!

Кастусь, розовый от пережитого. Он в бою был спокойнее и увереннее. Елица с томагавком в руке. И двумя за поясом. Неподвижный, как пень лесной, Фанг в стороне на корточках. С пучком дротиков россыпью под правой рукой. Его ребята парочками по периметру…

– Вовремя пришёл. Поделили. Теперь выбирать будем. Вот три куны. На одной — крест, на другой — ярмо, на третьей — дом. Левая, средняя и правая кучи. Все видели?

Позвали седого, одноглазого, с рубленным лицом, воина. На пальцах… Жгли? Или — отморозил? Подушечки — сплошные шрамы. Кинули куны в шлем, потрясли.

– Первый — князю.

– Второй — воинам.

– Третий — гостю.

Кто в восторге вопит, кто рычит в злобе. Вадовасы возле своей кучи собрались. Теперь им её делить по отрядам.

– Как забирать будешь, э… господин Воевода Всеволжский?

– Кастусь, брось титулование. Мы не на тинге, чтобы зваться да манерничать. Когда будете делить полон?

– Э… ну…

– Давай сразу. У меня ещё дела есть.

Какие у меня могут быть здесь «ещё дела»? Но Кастусь пошёл к вадовасам, полчаса с ними спорил, добился. Снова пошла жеребьёвка. Они не смогли разделить женщин на равноценные группы, поэтому «жеребили» — каждую.

У меня была смутная надежда… Заберёт её какой-нибудь… тот же давешний «подгоняльщик». И всё — я чист! Увезли в Литву Московскую, продать не схотели, войска со мной не было… Извини-прости, княже, шукай свою экс-благоверную — сам.

«Бог — не фраер» — народная мудрость. «Просите — и обрящете». — А если нет? Если — не просил? — А, пофиг! «Призовая игра! Тьфу-тьфу».

В здешней жизни отсутствует очень важный для меня, душевно родной, образ. Образ «чемодана без ручки». Есть, наверное, нечто похожее. Но когда сам, в зимней одежде, со старым картонным советским чемоданом, битком набитом всяким… как я теперь понимаю — барахлом, до неподъёмного состояния, и ты с ним сквозь московское метро, в час пик… и тут ручка у него… хряк… Это надо… пропотеть самому.

– Ну что, Софочка? Пошли мыться.

Она только мычала и пыхтела. Молодёжь, по счастью, не применяла к ней сколько-нибудь серьёзных мер воздействия. Из категории: «последствия — необратимы». Но юношеский энтузиазм… в сочетании с количеством… Кое-какие синяки она схлопотала. В интересных для молодёжи местах.

Умыл, прополоскал, побрил. Наголо. Обгоревшие волосы в этой местности после вчерашних событий — явная улика.

Сунул ей сохранившийся в вернувшемся ко мне мешке ошейник:

– Холопская гривна. Оденешь — станешь скотиной двуногой. Робой. Моей. На шею. Приложи и поверни. Сама.