В. Бирюк - Расстрижонка

Ценный опыт, полученный мною от новгородских ушкуйников, получил новую имплементацию: грабёж должен завершаться уничтожением транспортных средств. Чтобы ответка не прилетела.

Нижний посад, также… обезтранспортенный, попытался возражать — там лодейщиков больше. Но на вылазку они не пошли. А кричать да кидать с забора… Закинули им десяток факелов за частокол, они и перестали возражать — делом занялись. Пока их плав. средства… «Вниз да по речке…». Интересно, а до моего Всеволжска донесёт? Не думаю — чтобы у нас, на «Святой Руси», что-нибудь полезное… У нас каждая речка — Тибр. А каждый городок — Пиза.

Я был расстроен. Как ни радовало меня исполнение мести, восстановление справедливости и наказание нехороших, как не грели мне душу возвратившиеся ко мне противозачаточный крестик, костяной палец, мисюрка с никабом, кафтанчик бронебойный, «огрызки» и разные полезные мелочи, но Софьи я не нашёл. Ни — живой, ни — мертвой. Вернее всего — сгорела. Или — задохнулась в каком-нибудь из погребов.

Вернее всего… Но уверенности — нет.

Мы встали лагерем на прежнем месте. Перетряхивали барахло для предстоящей делёжки. Перевязывали раненых. Вадовасов мучила жадность: часть лодок придётся бросить — гребцов на долгую дорогу не хватит. А майна-то взято…! — Не снести.

При лодейном набеге в добыче почти нет скота — тащить в лодках неудобно. Пара коньков приличных кровей с конюшни Кучковичей, вызывали восхищённое цыканье молодёжи.

Мало было и полона. Я обратил на это внимание ещё во время боя: литваки спокойно разбивали головы даже тем, кто сам сдавался. Не гонялись за людьми, а кидали им в спины копья или топоры. Такое бесхозяйственное отношение к «двуногому товару» сперва удивило. Однако нашло очевидное объяснение:

– А куда их? Продать? А кому? Раб — сбежать может. Тут вокруг — недалеко. Расскажет про тропы наши, селища, святилища. Бабы… баба другое дело. Брюхо ей надуешь — она и не побежит. А там… куда ей бечь? На остывшее пепелище? А, ежели мужик её выжил, там уже новая хозяйка. Но нынче нам и баб не надо — свои есть. Поубивало много народу за войну. Овдовели, осиротели… Опять же, по христианству — одна жена. Оно, конечно не у всех, но… кормить-то надо.

Разница между мотыжным и пашенным земледелием. Пять мотыг в доме — пять работниц. Один плуг — пять нахлебниц. Московская Литва, подобно своим соседям — вятичам, кривичам — хлебопашцы, не хлебомотыжцы.

Воины стаскивали добычу в одну кучу, вожди делили на три. Всё это сопровождалось спорами, бранью. То и дело кто-нибудь, самый горячий, хватался за нож или за топор. Кастусь вмешивался, уговаривал, успокаивал. Особый оттенок бессмысленности — происходящему придавало то, что никто не знал — какая кучу кому достанется. Споры о сравнительной ценности несравнимых вещей имели чисто умозрительный смысл. «А вот я сказал — дороже!». Чисто статусы равняют. Что, собственно говоря, и есть самое главное в дележе добычи.

Очевидцы, описывая угон крымчаками русского полона, отмечают, что достигнув безопасного места:

«Татары перерезали горло всем старикам свыше шестидесяти лет, по возрасту неспособным к работе. Сорокалетние сохранены для галер, молодые мальчики — для их наслаждений, девушки и женщины — для продолжения их рода и продажи затем. Раздел пленных между ними был произведён поровну, и они бросали жребий при различиях возраста, чтобы никто не имел права жаловаться, что ему достались существа старые вместо молодых».

«…приступали к дележу ясыря, предварительно помечая каждого невольника раскалённым железом. Получив в неотъемлемую собственность невольника или невольницу, каждый татарин мог обращаться с ними, как с собственною вещью».

«Они… тут же насиловали невольниц, часто перед глазами их родных».

Литваки — не степняки. Такой, накатанной столетиями «охоты на русских», технологии — у них нет. Вообще, захват рабов — для них не типичен. Поэтому, пока старшие, мудрые, славные и вятшие делают дело — делят захваченное имущество, молодёжь растащила по кустам пару десятков пойманных баб и девок и занялась отдыхом: «разгрузкой чресел молодеческих», снятием стресса после боя.

Я несколько завозился с переодеванием: сапоги из-за повязок шли туго. Влез в своё, кафтанчик, «огрызки» нацепил, глянул в реку — красавец! Почти и не видать, как мне досталось. Ничего — заживёт. Как тот лекарь говорил: «пёс смердячий»? Кстати — тоже покойник.

Из кустов выскочил Авундий с ошалелыми глазами и без штанов. Заскочил в реку и стал плескаться.