Михаил Фоменко - Кровь ангела

Тишина была полная, в затихшем доме глухо раздавались шаги и сумрачно звенели шпоры прусского майора.

Осмотрев комнату, обставленную весьма зажиточно и уютно и не видя никого из людей, Штейн хотел идти дальше, как вдруг свет фонаря упал на оконную портьеру, странно оттопырившимся низом ее складок.

Похоже было на то, что там, притаившись, стоит человек.

— Эй, выходи, кто там! — закричал, наводя револьвер, майор.

Но складки не шевелились.

Тогда, начиная пугаться, выстрелил он в портьеру; треснув, зазвенело оконное стекло и всколыхнулись темные складки, но признаков жизни не обнаружили.

Смеясь над собой, подошел Штейн к окну и отступил, бледнея: за портьерой, на толстом шнурке, висел старик с синим лицом, угрюмо застыли его веки над невидящими глазами, а руки, согнувшись, как бы силились опереться о подоконник.

— Вот так жильцы! — в страхе пробормотал Штейн, чувствуя, что ему уже смертельно хочется уйти из этого дома, населенного мертвецами.

Хмель выскочил из его головы.

Торопливо направился он в соседнюю комнату, где увидел подле дивана совсем маленькую, бледную девочку с перерезанным горлом.

Она сидела на полу, откинув головку назад, и не падала только потому, что диван поддерживал ее хрупкое тело.

Резкая глубокая рана на тонкой шее казалась повязкой из черного бархата.

Все платьице ее было в крови.

— Война есть война! — сказал Штейн, пытаясь ободрить себя, и вспомнил завет Бисмарка: «Нужно подвергнуть жителей воюющих стран возможно большим страданиям и оставить им лишь глаза, чтобы они могли плакать».

Пожав плечами, прошел он дальше, в гостиную; там стоял открытый рояль и лежали на нем развернутые ноты.

Майор посмотрел их: то был похоронный марш Шопена.

— Дядя! — услышал он позади, — дядя!

Майор обернулся.

Девочка с перерезанным горлом стояла на пороге и улыбалась.

Кровь капала из ее горла на ковер, а она, как бы не замечая этого, тихо подходила к офицеру; волосы дыбом стали на голове майора, он затрясся и отбежал в дальним угол.

— Кто ты? — закричал он. — Кто ты и чего хочешь? Кто ранил тебя?

— Ты, — смеясь, сказала девочка, — ты ведь у нас был сегодня утром, — и мы играли в войну. Я здесь одна, папа спрятался, а Марина залезла под кровать и думает, что я ее не найду. А я вот нашла. Она тоже мертвая, как и я.

— Мертвая?! — в ужасе прошептал майор.

— Я мертвая, да. И ты мертвый. Ты ведь уже умер, — правда — смешно?

Она смеялась и подходила все ближе, помахивая вытянутой ручонкой, как бы подзывая майора к себе.

В оцепенении, бессильный шевельнуться, стоял он в углу и рассудок его мутился.

Вдруг призрак исчез.

Майор подошел к тому месту, где только что стояла девочка, прищурился, покачал головой и сипло захохотал.

Зеркало отразило его перекошенное лицо, трясущуюся голову и еще недавно черные, как смола, а теперь седые, белые, как молоко, волосы.

Утром, на другой день, эскадронному командиру был, как всегда, представлен рапорт. Рапортующий офицер сказал:

— По некоторым соображениям, г. командир, в рапорт не занесено одного происшествия: у нас есть помешанный.

— Кто?

— Майор Штейн.

Призрак русского офицера, явившийся на войне болгарскому офицеру, сошедшему вследствие этого с ума.

Горячо молились в избе Акима Турина. Молились без слез, с крепкой, как камень, верой смотря на древние, дониконовского письма, давно почерневшие иконы.

С темных, источенных червями кипарисовых досок сурово и пристально глядели лики святых. Много на своем веку видели эти суровые лики: и гонение ревнителей старой веры, и лихие времена, приходившие на Россию и уносившие людей, захваченных бурями и вихрями.

Молился старик Аким Турин и с ним молились две снохи его.

У всех было свое, особое и в то же время общее горе и глубокая, рождающая тревогу забота.

Два сына старика пошли на войну. Бог миловал их в бою и невредимыми были оба. Только два месяца уже прошло, а от обоих не было вестей.

Тревожились жены, тревожился и по ночам громко вздыхал Аким.

Но вздыхал он не по одним сыновьям, а еще больше по внучку Пете.

От младшего, покойного сына остался Петя. Матери мальчик не знал — умерла она при его рождении. Когда же вскоре преставился и отец, остался Петя на руках деда. Полюбили друг друга старый и малый и сделались неразлучными.