Михаил Фоменко - Кровь ангела

В маленьком польском городе остановился немецкий кавалерийский отряд.

Трудно описать то, что сделали немцы с несчастными жителями; короче говоря, к вечеру половина жителей бежала из города, рассыпавшись по окрестным деревням и лесам, а те, кто остался, сидели безвыходно на квартирах, опасаясь появлением своим вне дома увеличить количество расстрелянных мужчин и изнасилованных женщин.

Светлые, осенние сумерки затуманили небо, когда майор Штейн вышел из ресторана, где выпито было им, вместе с другими офицерами, изрядное количество даровых напитков.

Майор Штейн, человек отличного здоровья и хорошего капитальца, очень боялся смерти; поэтому, перед отправлением на войну, взял от жизни в смысле легкомысленных наслаждений все, что могут дать деньги.

Это сделал он «про запас», рассуждая весьма резонно, что после смерти выпить и поразвратничать так же легко, как раздобыть птичьего молока.

Но к этому времени, о котором идет речь, приятные воспоминания майора о «запасе» иссякли, и он решил восстановить их, освежить, путем легкой рекогносцировки в каком-либо из неприятельских домов, где есть свежие, молодые женщины.

Майор Штейн всегда, отправляясь на охоту за приключениями, любил действовать в одиночестве.

Поэтому он не взял с собой никого из товарищей, вполне рассчитывая, что револьвер и сабля спасут его от возмущения безоружных жителей.

Он шел, небрежно покручивая усы, усмехаясь и напевая, по узким пустым улицам, где не видно было ни людей, ни лошадей, за исключением немецких кавалеристов, тащивших узлы с награбленным добром.

Солдаты, встречая офицера, отдавали ему честь, а он, козыряя в ответ, смотрел на них с завистью, думая:

— Эти уже не потеряли времени даром. Ничего, останется и на мою долю!

Он прошел берегом реки, завернул в переулок и очутился среди множества садов, огороженных высокими заборами.

В одном из заборов заметил он настежь открытую калитку и подумал:

— А не пойти ли сюда? Место глухое и от центра далеко, наверно, никто отсюда не убежал, сидят и думают, что их не тронут! Хе-хе! Война есть война!

Поговорив так с собой, майор двинулся по извилистой, вечерней аллее, среди кленов и старых лип, на вершинах которых сидело множество беспокойных ворон, каркавших на непонятном вороньем языке непонятные изречения.

В саду было пусто и уныло; сделав несколько поворотов, майор Штейн подошел к двухэтажному каменному дому. Занавеси в окнах были опущены. Майор, набравшись беспощадной решимости быть неумолимым, но, вместе с тем — и обаятельным, постучал в дверь.

Постучал он раз, постучал два и, рассердившись, заколотил в третий раз что есть мочи руками, ногами и эфесом сабли.

По-прежнему никто не шел на его стук, даже не залаяла нигде собака. Он прислушался, но ничего не услышал, кроме унылого карканья ворон и шума осенних листьев.

Между тем, смеркалось и стало холодно.

Майор сказал:

— За то, что долго не пускаете меня, будет вам хуже, — и обошел дом, разыскивая другую дверь.

Скоро удалось ему заметить кухонную или черную дверь; она была не заперта, а только притворена, и майор, потянув за скобку, переступил порог.

— Какой стыд! Я, прусский майор, вхожу с кухни! — подумал он, осматривая плиту, полки с хозяйственным скарбом и остатки провизии. — Где же люди? Эй! Кто здесь?!

Он закричал, хлопнул в ладоши, оглянулся, подошел к кровати, на которой, вероятно, спала прислуга и отдернул ситцевый полог.

Кровать была пуста, но носила следы борьбы: смятое одеяло, сбитый на сторону тюфяк и масса черных женских волос.

— Эге, — прищурившись, сказал майор, но тут же споткнулся, наступив на что-то мягкое.

Нагнувшись, судорожно отдернул он ногу; из-под кровати, беспомощно разжав пальцы, торчала мертвая женская рука.

Жестокое любопытство охватило майора; схватив руку, холодную и немую, потянул он из-под кровати невидимый труп и вздрогнул: ему почудился где-то в углу, за плитой, тихий смех.

— А! Это коньяк! — сказал он, продолжая тащить.

Наконец, запыхавшись, увидел он перед собой миловидную крестьянскую девушку; платье ее было разорвано, ноги согнуты, волосы распустились, один, опухший глаз закрылся, а другой смотрел вверх безразличным стеклянным взглядом.

На щеках засохли слезы.

Под сердцем чернела рваная штыковая рана.

— Тю-тю-тю! — сказал майор, испытывая весьма сложные ощущения. В нем заговорил зверь; вид беззащитного, мертвого тела ударил ему в голову, как вино. Вынув, на всякий случай, револьвер, поднялся он по узкой крутой лестнице в верхний этаж и, нащупав в кармане походный электрический фонарик, осветил им первую комнату, в которую попал из кухни.