Пол Андерсон - Робинзоны Вселенной (Сборник)

Казалось, тема теологического диспута исчерпана; но Джуди, задавшаяся целью хоть как — то упорядочить хаотические метания души, не отступала.

— Значит, святой отец, вы просто оставляете нас безо всякой пастырской опеки?

— Ну что касается пастырской опеки, то с этим у меня всегда было напряженно, — отозвался отец Валентин. — Да, наверно, и у любого священнослужителя, если подумать. Безусловно, я сделаю все, что в моих силах, в порядке дружеской помощи — для вас или для кого бы то ни было; все, что в моих скромных силах. Целая жизнь, отданная добрым делам, не перевесила бы и малой доли того ужаса, что я совершил — но это всяко лучше, чем сидеть, облачившись в дерюгу, посыпать голову пеплом и возносить покаянные молитвы.

— Кажется, понимаю… — медленно произнесла Джуди. — Но, отец Валентин… вы серьезно думаете, что здесь нет места вере или религии?

Тот недовольно махнул рукой.

— Пожалуйста, не называйте меня «отцом». Если так уж хочется — лучше «братом». Все мы должны быть братьями и сестрами, в нашей общей беде. Нет, доктор Ловат, ничего подобного я не говорил… кстати, как вас зовут? Джудит… Так вот, Джудит, ничего подобного я не говорил. Любому человеческому существу необходимы вера в благую силу, его сотворившую — каким бы именем Творца ни называть — и некое религиозное или этическое мировоззрение. Но я не думаю, что следует воспроизводить один к одному доктрины и организационные структуры того мира, от которого уже сейчас осталось лишь смутное воспоминание — а для наших детей и внуков это будет вообще пустой звук. Этика — да. Искусство — да. Музыка, ремесла, знания, человечность — да. Но ни в коем случае не ритуалы, которые очень быстро вырождаются в суеверия. И ни в коем случае не жесткие нормы поведения или набор взятых с потолка бихевиористских штампов, не имеющих ничего общего с нашим теперешним сообществом.

— И как с такими взглядами вы собирались вписаться в стандартную церковную иерархию в системе Короны?

— Как — то собирался… Честно говоря, об этом я просто не думал. Я принадлежу к ордену Святого Кристофера Центаврийского, организованного с целью нести слово реформированной католической церкви к звездам — и цель эту я считал в высшей степени достойной. Вопросы доктрины никогда меня особенно не занимали; так, чтобы серьезно, основательно о них задуматься — это мне в голову никогда не приходило. Но здесь, среди этой кучи камней, у меня было предостаточно времени для размышлений. — Он слабо улыбнулся. — Не удивительно, что когда — то на Земле каторжников отправляли в каменоломни: руки заняты, размышляй — не хочу.

— Значит, — медленно проговорила Джуди, — вы не считаете, что нормы этики и поведения абсолютны? По — вашему, тут нет ничего божественно предписанного, раз и навсегда данного?

— Да как что — то может быть дано раз и навсегда? Джудит, вы же прекрасно знаете, что я совершил. Если б я не позволил вбить себе в голову, что некоторых поступков, по самой их природе, достаточно, чтоб угодить прямиком в ад — тогда, придя в себя после Ветра, я мог бы спокойно жить дальше. Мне было бы стыдно, тревожно или тошно — но у меня не было бы абсолютной убежденности в том, что после случившегося никто из нас не достоин жить на белом свете. В семинарии нас учили, что никаких полутонов не существует: есть только добро и зло, добродетель и грех — и ничего между ними. Да, я был не в себе — но рука моя не дрогнула перед убийством; в семинарии нас учили, что похоть — смертный грех, за который можно отправиться в ад, так что убийство ничего не должно было уже изменить. В ад можно попасть лишь единожды — а я и так уже был обречен на вечное проклятие. Этика, имеющая под собой рациональную основу, подсказала бы мне: что бы там ни совершили мы в ночь всеобщего безумия — эти несчастные из экипажа, упокой Господи их души, и я — это повредило лишь нашему чувству собственного достоинства и нарушило нормы общественного приличия (что вообще вряд ли существенно). Убийством тут и не пахло бы.

— Я не разбираюсь в теологии, от… брат Валентин, — произнесла Джуди, — но как может считаться смертным грехом то, что совершено в невменяемом состоянии?

— Поверьте мне, я обдумывал этот вопрос со всех мыслимых сторон. Да, конечно, я понимаю: будь у меня возможность сбегать к своему духовнику, покаяться во всем, что совершил в припадке безумия (отвратительные, по некоторым меркам, вещи, но по сути безобидные) и получить отпущение грехов — может, тогда никаких убийств и не было бы; но от этого понимания ничуть не легче. Что — то изначально дефектное должно быть в системе, позволяющей избавиться от вины не хлопотней, чем снять пальто. Что касается невменяемого состояния… безумные поступки не возникают на пустом месте, в нервную систему все уже должно быть заложено. Только сейчас я начинаю понимать: чего я действительно не смог вынести — это вовсе не знания о том, что в припадке безумия я совершил нечто запретное; нет — знания о том, что я совершил это с радостью и по собственной воле, о том, что я больше не верил в то, что это очень плохо, о том, что я никогда не смогу забыть времени, когда наши сознания были открыты друг другу, когда всем сердцем и телом мы познали самую чистую и абсолютную любовь, на какую способно человеческое существо, Я знал, что не в моих силах будет скрыть это знание — поэтому вытащил свой перочинный ножичек и попытался укрыться от самого себя. — Он криво усмехнулся; так мог бы оскалиться череп. — Джудит, пожалуйста, простите меня; вы пришли ко мне за помощью, вы хотели исповедаться — а вместо этого вам пришлось выслушать мою исповедь.