Марина Дяченко - Vita Nostra. Работа над ошибками [litres с оптимизированной обложкой]

– Я, – Стерх вцепился длинными пальцами в спинку преподавательского кресла, – пытался… помочь вам. Но он…

– Это докладная?! – Сашка задохнулась. – Николай Валерьевич… вы… нажаловались на меня… моему куратору?!

– Я хотел помочь вам, – повторил Стерх мертвым голосом. – Но, кажется, навредил.

От здания Института до общаги Сашка дошла, как в тумане. Казалось, человеческая оболочка истончилась на ней, износилась, будто старая ночная рубашка, сделавшаяся прозрачной после множества стирок. С ней кто-то здоровался на ходу – она не отвечала.

На экране в холле общежития по-прежнему беззвучно транслировались новости. Диктор, судя по выражению лица, сообщал об очередной неприятности, и было видно, что он искренне потрясен…

Вот оно что. Обломки самолета во весь экран. Почерневшее от копоти крыло… очень знакомое. Кажется, Сашка однажды сидела у круглого иллюминатора как раз над этим крылом. И смотрела, как проплывают внизу леса и реки.

«На глиссаде. Когда низкое солнце и малая облачность. Очень красиво».

Сашкины уши залепила тишина, будто в наушниках Стерха. Ей показалось, что она сжимается в точку, съеживается в ничто – а потом беззвучно взрывается, и ударная волна сносит все вокруг – стены, крыши, свет, темноту, время…

В тишине она поднялась в свою комнату. Отперла дверь. Единственный страх, который у нее в этот момент остался, – что файл «Работа НО № 1» не сохранился на восстановленном планшете.

…Двести пятьдесят семь. Двести пятьдесят восемь. Засвистел в ушах ветер, подступила обморочная легкость вертикального падения. Сашка увидела себя в небе над красным городом, увидела ратушу, шпиль и острие на флюгере, направленное ей в живот.

Этот город не был ни моделью, ни проекцией. Ни изменчивым, ни постоянным, ни реальным, ни воображаемым. «Выразите суть предмета через то, чем он не является»; этот город можно было понять, только вывернув наизнанку.

Сашка поняла теперь цену упражнения Стерха.

Ратуша не была ни центром, ни сердцем, ни смыслом, ни строением, ни иллюзией. Чудовище, засевшее внутри, не было ни живым, ни мертвым. Оно не было свободой, но его можно было описать, оперируя идеей свободы; оно не было страхом, но его можно было понять, только освободившись от страха – хотя бы на несколько секунд.

Сашку рвануло вверх, как парашютиста под раскрывающимся куполом. Она забилась в воздухе, раскинула руки и поняла, что больше не падает, а летит.

«На глиссаде».

Впервые за все ее попытки выполнить задание Стерха, впервые за все полеты-падения над красным городом Сашка увидела свою тень на брусчатке – похожую не на парящую птицу, а на стрекозу с непропорционально огромными, замершими крыльями. Сашка почувствовала их на спине – одеревеневшие, сведенные судорогой, неподвижные, непослушные. Тем не менее она летела, кругами, по спирали, оставляя флюгер то справа, то слева, а потом и вовсе потеряв его из виду. Воздух казался колючим и жестким, будто застывшая строительная пена.

Сашка видела глаза того, кто смотрел на нее изнутри, сквозь стены. Очень знакомый, оценивающий, изучающий взгляд; Сашка поняла, что улыбается, и сама испугалась этой улыбки.

Ее ноги коснулись брусчатки перед ратушей. Крылья дернулись и обвисли.

Ратуша раскрылась, как цветок, и то, что сидело внутри, выбралось на площадь. Сашка встретилась с чудовищем глазами – и не отвела взгляд.

Дрогнул красный воздух. То, что сидело в башне, двинулось вперед, перетекая, словно нефтяное пятно. Сашку окутало, будто смрадом, грамматически точным осознанием того, что смерть неотвратима и мучительна.

– Сам сдохни! – рявкнула Сашка. – Лопни, говнюк!

Брусчатка под ее ногами размякла студнем и погрузила Сашкины ноги – по щиколотки. Сашка задергалась, пытаясь вырваться, развернула стрекозиные крылья, попыталась взлететь и поняла, что намертво приклеена к месту.

Чудовище двигалось теперь нарочито медленно, переливаясь в пространстве, сантиметр за сантиметром: оно намеревалось неторопливо, осознанно употребить свою жертву и выбирало один из миллиона мучительных способов, а может быть, хотело применить их все разом. Сашка зарычала, не сводя взгляда с неподвижных, стерильно-безжалостных глаз над собой.

«Принимай».

Сказано было без слов. Вне речи и, вероятно, вне великой Речи тоже – это был приказ, как он есть, голая идея приказа.

– Да пошел ты, – прохрипела Сашка.

Чудовище одним рывком преодолело разделяющее их расстояние и накрыло Сашку, присваивая, делая частью себя. Последним светом, который она увидела, был блик на маленьком зеркале в руках Стерха; судьба, рок, предопределение, необходимость, принуждение, закон. Сашка поняла, что может в этот момент реализовать свою свободу, только выразив ее через то, что свободой не является.