Журнал «Искатель» - Искатель, 2019 № 05

С тех пор как меня приняли за мертвеца, я больше не сплю посреди дороги — ищу какое-нибудь укромное местечко. Меня тогда и самого чуть кондрашка не хватила. Просыпаюсь я, значит, оттого, что какой-то мужик со всей дури трясет меня за плечо и орет в ухо: «Эй, парень!» Я со страху подскочил и первым делом за сумку схватился. А он мне и говорит: «Я думал, ты помер. Посреди дороги теперь только жмурики валяются. Ходи вас убирай». Я его сразу же про себя Богомолом назвал. Ну, вид у него такой был: безобидный и тихий, как будто он с утра до ночи в церкви молится, — того и гляди, проповедь читать начнет. Сам тощий, с длинными руками и ногами, похожими на тонкие прутики, и глаза — сильно навыкате. Одет вроде бы тепло. И ботинки у него хорошие: на толстенной такой подошве, ну просто отличные, — в сырость, должно быть, не промокают. На пол-лица у него растительность: запушенная, но зато густая. Я подумал тогда: как же ему повезло с такой-то бородищей. У меня тоже есть усы и борода, но растут они плохо, практической пользы — ноль. Я подравниваю их время от времени маникюрными ножницами, но зеркала у меня нет, поэтому трудно сказать, как оно там получается.

Мы прошлись с этим Богомолом вместе, одной дорогой. Потом он в лес свернул, а я с ним идти отказался. Пока шли, разговаривали о том, что случилось. Всегда все разговаривают только об этом: у каждого есть своя версия, которую он считает самой правдоподобной, и пытается убедить в ней любого встречного-поперечного. Вот Богомол, например, утверждает, что все случилось из-за сверхнового вирусо-бактереологического или черт-его-знает-какого оружия. «Проклятые америкосы, это все они со своим оружием нового поколения. Ну, или корейцы. Узкоглазые давно впереди планеты всей. Так почему бы им и не стереть ее, эту планету, в порошок? Почему? Да черт его знает, почему. Может, у какого-нибудь ответственного рабочего случилась депрессия, может, от него жена ушла, ну и все — пффф!» Это не мои слова — его. Я и про корейцев-то знаю только, что они «Проклятие» сняли — самый жуткий ужастик всех времен. Но сверхновое биологическое оружие? I don’t think so, как любила говорить моя учительница английского.

Этот Богомол был не дурак потрепаться, потому что мне даже слова вставить не давал. Он не спросил, как меня зовут, кто я и откуда, хотя все об этом спрашивают. Он только говорил и говорил, и все — о себе. Поведал мне о жене и детях. И вот тогда стало по-настоящему грустно. Больше всего оттого, как он об этом говорил: без лишнего надрыва и истерики, так спокойно и отстраненно, как будто и не про себя. Судя по всему, он давно уже свыкся со всем, что случилось, и смотрит теперь на жизнь со стороны, особенно в нее не вмешиваясь. Его спокойствию и тихому смирению остается только позавидовать. Он ничего больше не боится, потому что пережил все самое худшее. У меня так не получается: иногда так страшно становится, так страшно — аж жуть.

После того как мы с ним разминулись, я и нашел эту картонную коробку, а потом и автобусную остановку. Мне, можно сказать, повезло. Автобусная остановка — не самое худшее место для ночлега. Приехали, двери открываются, станция конечная. Дальше — унылый пустырь, а что там, еще дальше, я не знаю. И знать не хочу.

Всю ночь снилась какая-то ерунда. В глухом лесу по заросшей мхом тропинке маршировали мухоморы. У них были настоящие рты и глаза — просто жуть. Они разговаривали о чем-то со мной, но вот только о чем — я так и не вспомнил. Потом снилось лето и жара и как будто я заснул на пляже. В тог момент, когда мне казалось, что я просыпаюсь, я и в самом деле просыпался на пляже. Я лежал, закопанный по горло в песок, и смотрел на чаек. А чайки смотрели на меня и хотели выклевать мне глаза. После этого я бродил по супермаркету с большой тележкой, полной продуктов, и вместо глаз у меня были дырки. Но я все равно все видел. Сколько всего было в том магазине! Сейчас даже и вспоминать не хочется, в желудке ноет. Почему-то я стал хватать с полки брюссельскую капусту и распихивать ее по карманам. Это тем более странно: брюссельскую капусту я никогда в жизни не ел, даже не знаю, как она выглядит.

Потом я проснулся. Проснулся от холода, как обычно. Перед рассветом, когда небо все еще темное, но звезды и луна начинают бледнеть, — холоднее всего, и каждый раз я просыпаюсь именно в это время суток. Каждый раз оттого, что промерз до костей и зуб не попадает на зуб.

После того случая, несколько дней назад, теперь даже не знаю, смогу ли я спать с кем-то еще, с живыми. Хватит с меня истериков и извращенцев. Странно, что до сих пор еще встречаются те, кто так и не пережил трагедию, хотя, казалось бы, прошло столько времени, достаточно, чтобы прийти в себя. Тот парень был примерно моего возраста, но из тех непуганых идиотов, которых теперь почти не осталось. Такие, как он, сразу наложили на себя руки или попали в другие неприятные истории. Я слышал много такого, от чего мурашки по коже так и бегут: всяких сумасшедших баек у каждого встречного и поперечного припрятано по паре в каждом кармане. Теперь и у меня есть. Так вот, сошлись мы с ним, значит, на одну ночь: спали вместе за бензоколонкой. Ничего такого, без пошлостей. Скитальцы быстро поняли, что ночью можно согреться только теплом другого человека. Захочешь выжить — не будешь кочевряжиться. Порой приходится делать веши и похуже. Только вот таких людей, которым можно доверять по-настоящему, становится все меньше, и когда встречаешь скитальца — даже если с виду обычного, — все равно сомневаешься: думаешь, гадаешь, знаки ищешь какие-то. Ведь так хочется верить, что этот — не обманет и (или) с катушек не слетит. Так и с тем парнем вышло. Сперва мне показалось, что он даже нормальнее меня, — я без задней мысли и заночевал с ним. Я ведь до этого две ночи подряд не спал по-человечески, только дремал на ходу. Да и к тому же я застрял тогда посреди трассы в никуда, и черт его только знал, далеко ли еще до населенного пункта. Так вот. Я, не спавший двое суток, и он, такой же неприкаянный. И мы с ним встречаемся. Некоторое время просто шли вместе, особенно не разговаривая, пока не наткнулись на ту бензоколонку. Не знаю, куда подевалась сама заправочная станция и почему только одна колонка и уцелела. Да еще деревянный туалет неподалеку, доверху загаженный. Сколько ж это дерьма под ним, что все стены целые остались, и с места ни на миллиметр не сдвинуло, сказал я тогда. Он на это ничего не ответил. Молчал и бледнел, как будто у него живот прихватило. Улеглись мы, значит, за бензоколонкой: вроде как и от ветра закрывает, и местность относительно спокойная, безопасная. И вдруг среди ночи он как вскочит с криками, что, мол, я хочу его убить. Кричит на меня, машет руками, словно ветряная мельница, и плачет. Я давай его успокаивать: мол, все тебе привиделось, не собираюсь я никого убивать, на фига ты мне вообще сдался. А он все кричит и кричит, что все, все, кого он знал, погибли. Вытирает рукавом слезы, сопли, пытается что-то говорить. Да только я так ничего и не понял из-за этих его всхлипываний и подрагиваний. Жутко, страшно, еле успокоил. Ну а после такого спать, понятно дело, мы не могли. Дождались рассвета, и каждый пошел в свою сторону. Выглядел он отвратительно: лицо опухло, глаза набрякли от слез, губы красные и вздувшиеся. Таким он мне и запомнился. Когда мы прощались, я пожелал ему удачи, а он так ничего мне и не сказал.