Дмитрий Баюшев - Неисправимый [СИ]

Налил в стакан содовой, поставил перед Зунгаллой.

Тот сделал большой глоток. Шершавость в горле прошла, но вдруг всё вокруг стало невыносимо ярким, четким. Солнце, бьющее в окно, сделалось нестерпимо резким.

— Что-то с фокусом, — пробормотал Зунгалла, уходя в комнату на диван.

В голове погромыхивал чей-то густой бас, ему отвечал мягкий баритон.

Комната была проходная, без окон, здесь стоял приятный полумрак, но Зунгалла видел всё до мелочей. В глаза его точно вставили прожектора, куда бы он ни посмотрел — всё высвечивалось.

— …Ну так что же, что плоть восстаёт? — говорил баритон. — На то она и плоть, чтобы восставать. А ты борись. Негоже уподобляться животному.

— Ты, Варвасил, изъясняешься так, точно не мужик, — гудел бас. — Зачем же терпеть-то, когда всё уже на блюдечке подано?

— Ох, Хрум, Хрум, — отвечал баритон. — Раз согрешишь, потом не отмоешься. Плоть — она всегда к минусу тянет. К негативу. Посмотри, до чего себя аборигены довели. По миллиону раз на Землю возвращаются, никак прошлые грехи отмыть не могут. Хочешь уподобиться?

— Не обобщай, дружище, — говорил бас. — Знаю, что ты продвинут и в вопросах тонкой материи соображаешь больше, но, прошу тебя, не обобщай. Мы же изначально не кусок мяса, к нам это не должно прилипнуть.

— Как знать, приятель, как знать, — отзывался баритон. — Адам тоже замышлялся не как кусок мяса, однако же вот прилипло. И что из этого вышло?

— Нам не должно отличаться от аборигенов, — парировал бас. — Это вызовет подозрение…

— Что, брат, загрустил? — спросил Ковалек, вплывая в комнату с подносом, заставленным бутылками, бокалами и тарелками.

Вот так проза жизни убивает самое интересное. Собираешься, понимаешь, подслушать, подсмотреть, а тут кто-нибудь вломится со стаканом и пирожком — и прощай волнующая неизвестность.

— Чем больше живу, тем больше уясняю, — задумчиво сказал Зунгалла. — Что мы не просто обезьяны, а жрущие, пьющие, похотливые обезьяны. Здоровенные такие вонючие обезьяны. И мозгов у нас не больше, чем у кровососущего клопа.

— Это ты хватил, дружище, — возразил Ковалек, деловито разливая джин. — Перегнул палку. Это бывает, когда долго от людей оторван. От этого, брат, звереешь. На-ка, выпей.

— Чего-то мы, Ян, не понимаем, — сказал Зунгалла, взяв бокал. — Вокруг что-то такое происходит, от чего мы привязываемся друг к другу или наоборот вышибаем друг другу последние зубы. Мы не видим этого, а потому уверены, что так и должно быть. Но почему?

— Не напрягайся, Джим, — посоветовал Ковалек, жуя копченую куриную грудку. Он, оказывается, и курятиной разжился. — Тебе пока вредно напрягаться.

— Я не напрягаюсь, — сказал Зунгалла. — Только мне почему-то всё больше кажется, что всё вокруг ненастоящее. Кто-то дергает за ниточки, и мы начинаем двигаться. Начинаем глушить наркотики и стрелять друг в друга. Страшное дело, старик.

Ковалек пожал плечами.

Зунгалла выпил и сказал:

— Не подумай, что я псих. Наша беда в том, что мы не видим истинных причин. Хватаем то, что на поверхности. Но я докопаюсь. Помяни мое слово.

Ковалек снова пожал плечами. Что спорить с человеком, у которого недавно еще ковырялись в кумполе? Не заднее место всё же, гораздо более ответственное.

Калачев гнал на служебном Жигуленке по гладкому шоссе в родную Шептуновку, весь горя от ярости. Раскаленный июль добавлял жара. Асфальт, прилипая, шелестел под колесами, воздух над ним дрожал, переливался.

«Сволочи, — думал Калачев. — Втянули в аферу. Век бы этого колдуна не знать. Учили же тебя, козла: не трогай дерьмо, пока не воняет. Нет, поживиться захотел».

Было около 16. В 17 с очередным докладом должен явиться этот провокатор Серопузо. Вот именно что провокатор, без него бы, без гада, каша не заварилась.

Калачев сжал большие кулаки и почувствовал, что еще чуть-чуть, и сломает руль.

«Ну, держись, паскуда, — подумал он, ослабляя хватку. — Получишь ты у меня сегодня. Будет у тебя не серое пузо, а красное пузо. Еще этого надобно пригласить, Кешу этого вонючего».

В Шептуновку на своей железной коняге он влетел, как разъяренный бык, только пыль столбом. Пересчитал сгоряча пару выбоин на главной улице и со скрежетом затормозил у своего одноэтажного офиса. Промчался мимо дежурившего в предбаннике разморенного пенсионера Егорыча в камуфляже, который всё никак не мог пристроиться за столом поудобнее, чтобы никто не мог придраться, что он не сидит, а уже лежит, пересек коридор, затянутый паласом, приглушающим скрип половиц, и нырнул в кабинет, в котором в любую жару было сумрачно и прохладно, а в холод тепло. Этот бы кабинет, с жалюзи, шторами, кондиционером, да на Лубянку. Да с генеральскими лампасами.