Дмитрий Баюшев - Шестьсот шестьдесят шестое правительство [СИ]

Этот зверь-то и прыгнул, схватил за кисть, привычно вывернул руку, так что старший Рапохин с размаху въехал носом в тарелку с огурцами. Дядя Коля взял сзади железными пальцами за локоть, Венька отмахнулся, не глядя, попав пензюку опять же в нос. Вот ведь жизнь-шутница — самыми уязвимыми местами у двух приятелей оказались их носы.

Маманя заголосила было, но тут на кухню в одних плавках вломился Кирилл, обнял брата, у которого перед глазами плавала кровавая пелена, и увел в комнату.

Венька шел послушно (он всегда слушался Кирилла — это сидело у него в печенках) и испытывал чувство глубокого удовлетворения, так как знал, что поступил правильно. Набрал первые очки. Об этом его оповестил Гыга. «Правильно, Венька, — сказал при этом невидимый Гыга. — Чем хуже, тем лучше. Плохо — это в конечном итоге хорошо, это как лбом об стенку, когда в голове проясняется и всё встаёт на свои места. В этом мире надо быть реалистом. А быть добреньким — это фу, это мерзость, это туши свет, от этого блевать тянет».

Кирилл быстренько организовал на полу постель и уложил что-то бормочущего, бывшего явно не в себе Веньку спать. Откуда ему было знать, какие мысли бродят в голове брата.

На следующий день, а проснулись поздно, все чувствовали себя не в своей тарелке. Женя вымыла посуду и уехала к себе в Бибирево, пензяки, выпив кофе, отправились в Лужники на вещевой рынок. Кстати, с носом у Николая было в порядке, только малость чесался. Что касается алкогольного выхлопа, присущего чете, то почитай три четверти москвичей с утра являлись обладателями подобного выхлопа, а поскольку на дворе была суббота, многие уже в меру сил освежили его.

Рапохины (Кирилл с утра пораньше умотал на работу) остались одни. Отец Веньку в упор не видел, мать хоть и разговаривала, но сдержанно. Веньке же на это было глубоко наплевать. Всё было сделано правильно, наглеца, каковым показал себя отец, нужно было проучить, а то, что при этом перепало дяде Коле — сам виноват. Не лез бы, не перепало.

Венька, большой, загорелый, перевитый мышцами, ходил по дому в одних трусах, босиком. Пластырь он уже снял — оказалось, что рана затянулась. Удивительное, надо сказать, дело, ведь она была достаточно глубока.

Позавтракав с баночкой Очаковского пива, отец ушел в спальню, где включил переносной телевизор. Тот был хоть и маленький, но зверь, орал на всю квартиру, а картинка на нем была четкая и яркая, с сочными цветами, лучше, чем на «Рубине» в гостиной.

Итак, телевизор верещал, как недорезанный, и Венька пошел на кухню жаловаться матери. Почему-то с отцом не хотелось связываться.

Тут нужно сделать отступление и объяснить, что Олег Васильевич в ночной ситуации себе ни в чем не изменил, не виноват же он был, в конце концов, что в собственном доме чувствовал себя хозяином и привык осаживать отпрысков сызмальства. Чтоб не баловались, чтоб знали, кто здесь бугор, а кто пешка, чтоб почитали. И всегда всё было нормально, детки не обижались, знали своё место, слушались с первого раза, и потом, когда выросли, всё осталось по-прежнему: отец был строг, сыновья послушны. И никогда ничего не возникало, никогда не было разногласий, напротив, все были дружны, особенно если учесть цементирующую, амортизирующую роль Людмилы Ильиничны. И вот на тебе — сорвалось. Нет, тут, конечно же, всё дело было в Веньке.

Людмила Ильинична сидела за кухонным столом и рыдала. Перед нею стояла чашка кофе, в пепельнице курилась сигарета.

— Мам, — хмуро произнес Венька с порога. — Ты б сказала папику, чтоб телек приглушил.

— Зайди, Вениамин, — насморочным голосом велела мать. — Сядь.

Венька сел рядом на табуретку, начал шлепать ногою об пол.

— Прекрати, — сказала Людмила Ильинична, вытирая платочком глаза. — Что случилось, Веня?

— А чо? — бесшабашно спросил Венька.

— Тебе не стыдно?

— А чо?

— Значит, по-твоему, всё правильно? Так?

Венька пожал плечами.

— Иди у отца проси прощение, — сказала мать.

— Нет, — твердо ответил Венька.

Глаза у матери мгновенно наполнились слезами, слезы, выплеснувшись, поползли по щекам, губы задрожали, как у маленькой.

Нет, не мог Венька видеть этого. Вскипела злость — что это она тут нюни распускает, потом возникла жалость. Господи, да не было же на свете никого роднее.

— Мам, не надо, — попросил Венька, чувствуя, как от тоски сжимается сердце. — Ну, пожалуйста.

— Ты никогда не был жестоким, мой мальчик, — сказала она и всхлипнула. — Что же это такое-то?