Евгений Ленский: Рай-на-задворках (Дорога)

Выросший без отцовской ласки, я был не сентиментальным и считал себя неспособным на бурные эмоции. Но как сейчас помню нежность, заполнившую меня. Я увидел, как страх в его взгляде медленно исчезает. Он всматривался в меня — и словно открывал что-то успокаивающее, что-то чрезвычайно важное.

— Папа! — закричал я и впервые бросился его обнимать. Каким легким было его высохшее тело! Кажется, я носил отца на руках, шептал ему на ухо что-то ласковое, и он тоже что-то шептал и гладил меня по голове.

Всего не помню, зато навсегда запомнил слова, сказанные, когда я уложил его обратно на тахту. Он говорил медленно, но в голосе звучала прежняя властность. Я тогда не очень-то вслушивался в слова, скорее, бездумно запоминал их, как эта катушка запоминает мои. Какое мне было дело до какой-то неизвестной планеты, когда передо мной лежал обретенный на двадцать первом году жизни, такой больной и родной отец! И до сего момента я как запись прокручиваю эти слова — и не могу понять их до конца.

— Проклятый Рай-на-задворках, — говорил отец. — Я назвал ее Райна-задворках — может быть, ее не вспомнят, не найдут. Или найдут когда-нибудь потом, уже более мудрые, более сильные. Мне надо было умолчать, но я не смог, я вписал ее в «мемуар». Это был мой долг… или долг был в том, чтобы скрыть?.. Но ведь я ничего не знаю наверняка. Доказательств нет. Я думал, я всю жизнь боялся, я ошибся, и это огромная радость. Но только ты, один ты. А другие?..

Он словно говорил сам с собой, и я не мог прервать его. Да и не собирался, я просто смотрел на него и чуть не плакал. Мне очень хотелось заплакать от жалости, что он такой больной и слабый, и от радости обретения его, и от боли за потерянные двадцать лет! Но отец повернул ко мне голову, и в его голосе зазвучал металл:

— Теперь уже ничего не проверишь. Я не могу испугать все человечество зря, а ты ничего не доказал. Очень хорошо, что не доказал. И все же обещай мне, очень прошу — обещай! Если все-таки соберутся туда лететь — помешай. Бей тревогу, кричи, сломай чтонибудь… взорви, наконец, корабль, но помешай!

Я ничего не понимал: — Папа! Куда лететь? Кому помешать?

Но он, наверное, меня не слышал, он только решил, что я отказываюсь.

— Обещай! — вдруг крикнул он с такой силой, что я испугался.

— Обещаю, обещаю!

После этой вспышки ему стало хуже, голос его слабел и прерывался:

— Мы с мамой… Я не мог восстановить эти картины, — говорил он, и паузы между обрывками слов становились все длинней.

Я не вслушивался, я только чувствовал, что он уходит. Одна мысль билась во мне: «Я обрел его, через столько лет обрел — и вот…» До сих пор не могу думать об этом спокойно. Люди уходят из жизни — это закон природы, но не в тот же момент, когда… Не могу, не буду. Все. После того, как мы похоронили его на площадке станции, мама переселилась на равнину и пошла работать в школу наблюдающим врачом. У меня начался выпускной курс, потом практика. и мы встречались не чаще, чем до смерти отца. Через несколько месяцев, когда пережитое вспоминалось не так остро, я пытался выяснить у нее, о чем говорил тогда отец, но она ушла от ответа.

— Он бредил, он просто бредил… — и заговорила о картинах.

Кажется, это было после большого осмотра. Перед тем, как дать «добро» на практику в пределах солнечной системы, нас неделю истязала медкомиссия, тогда я еще пошутил, что признан идеальным образцом землянина. Да… Мама опять показывала свои картины, а я подумал, что из них что-то ушло. Они стали неживыми. Может быть, это отец придавал им жизнь? Затем был долгий полет на Ланку-11 и, вернувшись, я застал маму чуть постаревшей, но веселой, окруженной десятками ребячьих мордашек. Они даже играть сбегались в ее зеленый дворик. А потом было полетное задание и три дня на сборы. Я прилетел к маме с тяжелым чувством — ведь планета, на которую уходила «Алена», называлась Рай-на-задворках…

Услышав название планеты, мама охнула, но я не дал ей заговорить. Наверно, я даже преувеличивал желание повидать планету — желание, жившее во мне после тех, последних, слов отца. Но чем горячее я говорил, тем сильнее она сникала.

— Вот оно… — повторила мама несколько раз. Я перевел разговор на другое, постепенно растормошил ее, и вроде все позабылось. А на Луне-111, в конце предполетной подготовки, я узнал, что мама полетела в горы на могилу отца и там погибла, сорвавшись в пропасть. Погибла там, где она на ощупь знала каждый камешек, каждую тропинку!.. И вот я здесь, на ласковой, безопасной, безвредной планете. Истинный рай! И что самое невероятное — до мелочей знакомый по десяткам маминых картин…