Андрей Валентинов - Лонжа

Именно в эту секунду Арман Кампо выхватит пистолет, все тот же бельгийский браунинг 1906 года.

Три цели, все рядом, бей на выбор.

Палец на спусковом крючке. Рука еле заметно дрогнет, наводя «бельгийца» на первого, кому предстоит умереть. Август Виттельсбах, он же Пауль Рихтер, он же Лонжа, он же просто куманёк.

В затылок!

Случится все очень быстро, в малую секунду, однако люди на этой, круглой, словно из-под циркуля, поляне и вдалеке от нее, кое- что все-таки успеют.

Жорж Бонис сунет руку в правый карман пиджака, где ждет своего часа горсть стальных подшипников, нащупает один, сожмет в кулаке, но на прочее времени не хватит.

Матильда Верлен успеет сложить мозаику из хрустальных обломков. Последним камешком ляжет «И никто меня не понимает, только он один. Но лучше бы и он…» Горько пожалеет о том, что не догадалась раньше – а больше не успеет ничего.

Лонжа ощутит леденящий холод, ноги скользнут по черному полу зала с колоннами.

– Никодим… Никодим!

Светлая перчатка на желтой кости, легкая невесомая ткань, ладонь – у его плеча.

– Никодим!

И первые такты знакомого танго – танго Смерти.

А очень далеко отсюда, в сотнях километров, девушка в военной форме, светловолосая и сероглазая, вдруг поймет, что сердце перестало биться, превратившись в холодный мертвый камень. Она успеет помянуть Богородицу из Ченстохова, бросая в черную бездну тонкую спасительную нить молитвы, но времени окажется слишком мало.

– Ррдаум!.. Ррдаум!.. Ррдаум!..

Три пули подряд. Ствол вновь дернется, уже в сторону Матильды Верлен, но в этот миг Жорж Бонис бросит первый подшипник. Второго не понадобится – стальной шарик угодит Шуту точно в висок.

И только тогда Мод вскрикнет.

Лучший рекламный агент. – Обстоятельства изменились. – Первый шаг. – Двойник. – «Перед казармой у больших ворот….»

Адольфу Гитлеру, великому фюреру германской нации, удавались далеко не все речи, но сегодня он поистине в ударе:

– Отныне мы будем вести беспощадную очистительную войну против последних у нас элементов культурного разложения. Я заверяю вас, стоя на этом самом месте, что клика болтунов, дилетантов и обманщиков от искусства будет выкорчевана и обезврежена!..

На этом самом месте… Мюнхен, столица Баварии. Бывшей Баварии, ее больше нет, как и Австрии, Чехословакии, Швейцарии. Есть самый коричневый город Рейха, именно здесь национал-социализм дает последний решительный бой шайке дегенератов.

– Кубизм, дадаизм, футуризм, импрессионизм не имеют ничего общего с немецким народом… Я хочу во имя немецкого народа запретить то, чтобы вызывающие жалость несчастные, которые страдают острым расстройством зрения, плоды своего болезненного видения пробовали навязать окружающему миру или даже пытались возвести это в ранг «искусства»…

Выставка уже готова, картины распяты на штукатурке, скульптуры прислонены к стенке. Несметные толпы ждут лишь команды, чтобы добить и затоптать.

– Они стараются оскорбить нашу нацию этим безобразием, насмешкой. Такие поступки относятся к области уголовного наказания! Эти представители доисторического каменного века в искусстве, эти художественные заики могут отправляться назад в пещеры своих предков и там заниматься своими примитивными космополитическими каракулями. Дегенератам не позволено позорить величайшую из наций мира!..

– Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!..

Все, что можно запретить, уже запрещено. Картины изъяты из музеев, люди – из жизни. Эмиль Нольде, Макс Бекман, Оскар Кокошка, Георг Гросс… Рейх уже чист, но это только начало. Есть еще Пикассо, Гоген, Матисс, Сезанн, Ван Гог, есть Теодор Жерико, вырождающаяся музыка и формалистическая архитектура, неправильные черепа и чуждая кровь. По всей Европе, по всему миру!

– Руководители государства обязаны бороться против того, чтобы сумасшедшие могли оказывать влияние на духовную жизнь целого народа. Предоставить свободу такому «искусству» означает играть судьбами народа. Этому не бывать!..

– Зиг хайль! Зиг хайль!..

Мод Шапталь, повернув переключатель диапазонов, поймала легкий, чуть старомодный фокстрот и смахнула платком пот со лба. Речь Гитлера передавали второй раз подряд. Страшен был не столько лающий голос художника-неудачника, сколько раздающийся в ответ утробный рев сотен глоток. Таких не переубедить, не заставить думать, они просто ничего не услышат.