Андрей Валентинов - Локи

– Так всем и говори, – одобрила рожа. – Дольше на жопе просидишь. Все-таки не в котле и не на сковородке.

Локи хотел уточнить (дольше – это сколько?), но не успел. «Полосатые» соседи дружно переглянулись, и грянула, сотрясая каменный свод, удалая бесшабашная песня.

Локи и сам принялся подпевать, попутно соображая, что песня-то непростой оказалась. Вот где ее, оказывается, поют-выводят! Самое время испугаться, но, вероятно, Страх умер вместе с ним, а сюда бедолагу не взяли. Зато любопытство никуда не делось. Не в котле и не на сковороде – уже хорошо. А, может, еще лучше будет?

Эх, мирлацванциг, троммельбаух! Локи, привстав, окинул взглядом освещенное факелами подземелье. Серьезный народ собрался! Все в «железе», кто по рукам и ногам, кто и при поясной цепи, а у некоторых железо на лбу и на щеках отпечатано. Не зря жизнь прожили!

Потом хор поутих, соседи принялись с шумом чесаться, а все та же рожа вновь приблизилась, но уже к левому уху. Локи замер. Сейчас точно отгрызет.

– Мне говорили, и тебе скажу. Тут все, у кого случай непростой, для особого трибунала. Остальных сразу к Миносу – и головой в котел. А мы все в отказе, без вины, значит, в кандалы кованы. Ты и в трибунале все отрицай, главное, чтобы духу хватило. Признаешься – сразу в свой круг улетишь, даже пискнуть не успеешь. Понял, страдалец?

Локи кивнул. Чего уж тут не понять? Лучше в отказе, жопой на камнях, чем все те ужасы, что пасторы обещают. А духа хватит, даром что дышать не велено. Знать ничего не знаю, ведать не ведаю, оболгали, силком признание выбили!..

А если про Новый форт спросят? Про Горгау, про подземелье со снарядами? Пулемет, что он в танк затащил – тоже грех? С одной стороны – против власти предержащей, которая известно от Кого, с другой – вроде как за други своя. Хотел уточнить, но поостерегся. Здесь не районный комиссариат, а сама Мать-Тюрьма. А какая первая тюремная заповедь? Не верь, не бойся, не проси!

Верить некому, бояться поздно, просить же он и сам не станет. Бесполезно!

Тем временем соседи, поскребя по грешным телесам ногтями, вновь переглянулись.

И – раз!

Локи включился в общий хор, благо слова сами приходили на ум. Горели факелы, ревели луженые глотки, звенели цепи в лад, и тот, кто когда-то был Хорстом Локенштейном, рассудил, что и здесь повезло. В горних эмпиреях, где праведники маются, таких песен точно не услышишь.

Последним, что успела увидеть Мод, была яркая вспышка перед глазами. В коридор, где она помогала делать перевязку, ворвались люди в темных комбинезонах, ударили выстрелы, врач, по-здешнему «medicus», беззвучно осел на пол. Она еще успела подумать, что это неправильно, они же почти победили!..

И – тьма, беспросветная, долгая, словно целая жизнь. Наконец, вокруг посветлело, и Мод сообразила, что может дышать и даже шевелить губами.

– Где… Где я?

Веки тяжелы, словно свинец, но она все-таки сумела открыть глаза. Гладкие светлые стены, плоский светильник на потолке. Почему-то подумалось, что она снова в своей камере, в блоке № 25.

– Все еще в грешном мире, дочь моя, – ответил знакомый голос. – Пусть вы и немало постарались, дабы его покинуть.

Монсеньор епископ сидел рядом с ее койкой и перебирал четки. На указательном пальце – перстень с фиолетовым, в цвет сутаны, аметистом. Шапочка-пилеолус поверх редковолосой седой головы, внимательный взгляд маленьких глаз. Мод попыталась поднять правую руку, но не смогла. В запястье впилась сталь.