Вероника Батхен - Фараоново племя

Я раскрылся, он, как муха на сало, вперед полетел — и тут я ему подсечку-то и закатил. И сам сверху на спину норовлю. Он-то шустрый, да легкий, а мои девяносто кило поди скинь. Давлю его к ковру со всех сил, аж нога скользит — я босиком вышел. И вдруг — встает клоун. Со мной на спине встает. Ррраз — и уже я на ковре лежу, дурак дураком, а рыжий у меня на груди сидит и плюхами угощает. Словно куски льда в морду вколачивает. В глазах у меня потемнело, ещё чуть-чуть и сознание потеряю. И тут Михал Юрич как ангел над нами рисуется — все, расходимся товарищи, первая схватка закончена. Победа в схватке присуждается… кому её присудить-то? «Мне!» — смеется рыжий. Смех у него неприятный, как ножом по стеклу. «А по имени-отчеству вас как?» «А неважно». И ускакал в свой угол.

Во второй схватке я ещё осторожней пошел плясать. Учитесь, пока я жив — самое главное в бою силы беречь, чтобы одним ударом их выложить. Особенно если немного сил-то… Сделал круг рыжий и с места меня ногой — жах под ребра. Я ему ногу перехватил, чтобы бросить, он выворачиваться пошел. Спиной чувствую — зал орет, свистит, хлопает, аж кипит от восторга. Глядь — а рыжий свой сустав рвет, словно боли не чует, колено выкрутил как кузнечик — ушел. И тут же меня через спину бросил, сам навалился, болевой на руку норовит закатить. Я в захват «треугольником», ногами шею ему охватил, душу. А ему хоть бы хны — даже щеки не покраснели. Лезет и лезет, сволочь, глазами блестит, улыбается сладенько — так бы и вбил гада. Понимаю, что злит он меня специально. Выхожу из захвата, бросаю его, держу — и тут снова Михал Юрич над нами. «Один-два-три…». Чувствую, рыжий уходит — и тут у него куртка развязывается. Все, вторая схватка кончилась. Стою в углу, вдохи считаю, чувствую — колени трясутся, руки свинцом налиты, дыхалку перехватило, во рту кровищи полно — словно целый день дрался. Не взять мне клоуна силой, никак не взять. И такая меня горечь одолела — этот поганец, этот хихикающий убивец надо мной, Николаем Подгорным, куражится будет, что меня взял и учеников моих взял, как щенков. И судачить пойдут, вот как ты, дружок, давеча, мол, победу купил клоун, за баксы продался старик Подгорный. Хоть стреляйся потом… Дай-ка выпить, сынок! Знаю, у тебя есть.

Смущенный донельзя Санек достал откуда-то из большой сумки маленькую, прячущуюся в ладони фляжку. Тренер сделал большой глоток, охнул и вытер рот.

— Смачно. Перцу переложил, с медом поскупился, а так дюже смачно.

— А дальше что было, Николай Иваныч? Кто победил? — подал голос Гриня.

— Дед Пихто, — ухмыльнулся тренер. — Стариков надо слушать, да и своим умом жить. Вспомнил я, что мой учитель, Симон Бурячек — а он в свое время у Харлампиева поучиться успел, рассказывал. Мол, когда фашисты Киев взяли, жил там одесский борец Ефим Дуконя — и наших и ненаших, всех клал, что на арене что на стадионе. И решили фашисты вроде как матч устроить. Взяли своего Ганса, мастера по французской борьбе, взяли Ефима, жителей в цирк нагнали. И сказали — мол, покалечишь, красная сволочь, нашего бойца, уронишь его — расстреляем. А Ефим не из тех был, кого напугать можно. Вышел он бороться — и давай так бой вертеть, что Ганс об свои же приемы падал, сам себя, получается, оземь бросал. Раз упал на спину, два упал, три упал, на четвертый раз за ковер выкатился и назад идти отказался. Делать нечего, присудили Ефиму победу.

— А потом? — спросил Гриня.

— Суп с котом. Расстреляли. Слышу: «бой» кричит Михал Юрич. Выхожу так неспешно. А рыжий скачет, захват проводит, меня за шею взять хочет. Ну я и подмогнул — пригнулся (спина-то широкая), довел движение — он и вылетел с ковра, как миленький. Сам себе поражение сляпал. По правилам, спрашиваю? Все тебе, гражданин дорогой по правилам? Будешь ещё людям деньги совать, к моим ученикам подкатываться — с землей смешаю! А он молчит. И зал молчит, как опустел. Глянул я — а клоун белый, как смерть стал, глаза раскрыл и не дышит. Испугаться не успел — вонь пошла. Чуял кто, как лежалая падаль пахнет? Оно и было, только раз в двадцать сильнее. Я-то не евший был, а Михал Юрич успел поужинать, ему хуже пришлось — стравил ужин и бац в партер отдохнуть. Там где клоун лежал, туча мух собралась вдруг, тело червями вскипело. Я «Отче наш» вспоминаю, а у самого зуб на зуб не попадает. Черви схлынули, косточки проступили, череп показался, чистенький, словно сахарный. Ухмыльнулся в последний раз, челюстью клацнул — и рассыпался прахом. Тут у меня сердце-то и захолонуло. Думал, инфаркт. Обошлось. Врач укол в пятую точку поставил, велел не нервничать — и конец. Теперь всё поняли?