Вероника Батхен: Фараоново племя

Противник выстрелил дважды. Осколок камня повредил Элиасу бровь, кровь закапала, заливая глаза. Ещё немного — и он тоже останется здесь, на пляже, мертвее мертвого. Ни за что! Одним движением лейтенант перескочил через гребень и, оскользаясь, побежал вниз. Он рисковал, страшно рисковал, но блеф спас ему жизнь. Раз! Два! Три! Четыре! У противника не осталось патронов, и он тоже это понял. Незнакомец развернулся, думая спастись бегством — и Элиас с двадцати шагов положил рядом две пули. Метнувшись вперед, он схватил раненого за грудки, приподнял, пачкая руки в крови:

— За что ты убил девушку, сволочь?

— За птиц, — хрипя и отплевываясь ответил будущий покойник. — Старый китаец продал мне птицу, обещая, что дело верное. И разорил, сделал нищим! Мой слабоумный племянничек из буйного стал тихим, таким тихим, что тошно глядеть. Он не расставался с проклятой птицей ни днем ни ночью, кусаясь, если кто-то подходил к клетке. Он молчал и учился читать. Молчал и подкупал слуг. Молчал и запоминал всё. А потом оспорил и разорвал опекунство, выкинул меня из поместья как ненужную вещь, ни дал ни гроша от наследства. А сам купается в золоте, никчемный кретин!

— Так ты Роджер, бывший опекун лорда Гавестона?

— Роджер Альсервей, последний отпрыск древнего рода. Я мог бы стать капитаном, политиком, путешественником, я рожден для великих дел, но судьба наплевала мне в физиономию.

— Ты родился для виселицы.

Раненый хрипло засмеялся.

— Пусть костлявая Бет поищет себе другого дружка.

Пузырящаяся алая кровь выступила на породистых, сильно вылепленных губах. Пышные кудри обвисли, тонкий нос побледнел, заострились скулы. Серые пронзительные глаза потомка норманнов в последний раз отразили серое небо над побережьем и Роджера Альсервея больше не стало.

Элиас кинулся к девушке. Осторожным движением он перевернул обмякшее тело, ища следы от пули. Лейтенант готовился попрощаться, жизнь слишком часто била его под дых, оставляла одного, наедине с морем и верными, безразличными ко всему птицами. Но на белом, открытом горле пульсировала синеватая жилка и любимые губы вздрагивали. Кровь впитывалась в темные волосы, длинная царапина тянулась по голове. «Останется рубец», — некстати подумал Элиас и провел рукой по макушке, там, где ныл к непогоде дурно зашитый след от сипайской сабли. Снег и перья сыпались с неба, легкий снег и белый летучий пух.

…В марте она будет рисовать чаек.