В Бирюк - Гоньба [СИ]

Да не про секс я, а про педагогику!

Хотя, конечно, сходство найти можно. «Впихивание невпихуемого». Здесь — знаний в мозги неука.

Оставил Трифену, с собой на «Ласточке» привезённую, со здешними бурсаками разбираться, сам — на стройку. Первая церковка уже сделана, освящать пора. На казарме — стропила ставят, учебный корпус — черепичкой кроют, едальня — функционирует.

Трёхразовое горячее питание для работников — обязательно. При 14-16-часовом рабочем дне — иначе никак.

Проколы видны: рамы надо из Всеволжска тащить — местные плотники… пусть они чем-нибудь другим занимаются. Стекла. И — стекольщиков. Провалы с коммуникациями. Выгребные ямы — не сделаны. Колодцы — не выкопаны.

Факеншит! Воду с Оки пьют! Некипяченую! Поубиваю всех нафиг! Пока мор не начался.

Дороги, приведение в порядок территории, дренажные канавы… ещё и не начинали.

Прорабы вздумали, было, возражать:

— Вот мы сделаем, а потом…

— А потом переделаете? Не пойдёт. Или делаешь сразу. Или идёшь срубы складывать на Сухону. Фриц, ты чего, людям не объяснил?

Фриц… От ушей можно прикуривать. Тут не курят, но пожар — возможен.

Может, мне его разозлить хорошенько да требушетом во вражеский город закинуть? Лишь бы он плеваться не начал. А то огнемёт с огнетушителем в одном флаконе… — неэффективно. А слюнявчик ему — я опять забыл.

Завозился я на площадке. Тут прибегает воспитанник:

— Ихние преподобия уже на двор пришли!

Пошёл в город. Солнышко уже к закату клонится, день жаркий был. Пахнет… русским летним городом. Прогретой землёй, горячими от солнца брёвнами, чуть — навозом конским, помётом домашней птицы, чуть-чуть — окской водой. Ладаном потянуло. Место то достопамятное. Задний двор церкви Богородицы, где я два горшка древних дирхемов нашёл. Рябинка та кладоискательская листочками шелестит, глухая стена дома наместника из брёвен в два обхвата…

Рядом с домом ворота распахнуты. Из ворот выбегает женщина. В слезах. Трифена.

Та-ак.

Факеншит, однако. Чтобы Трифу до слёз довести…

— Кто мою девочку обидел?

Поймал. К груди прижал. Рвётся, плачет.

— Пришлые?

Кивает. Уткнулась мне в грудь и рыдает. Аж кафтан промок.

— Бил? Хватал?

Мотает головой отрицательно. С всхлипами объясняет:

— Я ж… земляк же… как к родному… Хайре! (радуйся!)… а он…

— А он — что?

— А он… ехидно так… А, каппадокийка? И… там… пошутил… Ы-ы-ы.

И снова — в рёв. От обиды. Но уже не так безысходно. Омывание слезами ран душевных.

Типа — понятно. В каждой местности есть для соседей обидные прозвища. «Чурка» — просто первое, что на ум приходит. Как европейские греки из Салоник называют малоазийских греков — или именно из Каппадокии? Именно женщин? — не знаю. Откуда Трифа знает — тоже не знаю. Но вот, насмешку уловила, восприняла как оскорбление.

— Да брось ты! Поп — с дороги, мозги — запылились. Остряк. Замозатупленный. Сейчас пойдём, скажем. Он — извинится, вы — помиритесь.

Она головой мотает, идти не хочет, упирается.

Господи, девочка, да ведь прошли те времена, когда Ванька — лысый ублюдок мог за молодую осинку спрятаться! Подхватил на руки, понёс во двор, к колодцу.

— Отпусти. Соромно. Люди смотрят.

— Эх, Трифа-Трифена. Сколь раз тебе сказано было. Стыд у тебя — только передо мной. За неисполнение воли моей. А взгляды да толки да пересуды… ветерка волнование.

Посадил у колодца на скамеечку, давай ворот крутить. Колодец у Ионы глубокий, пока ведро вытянешь — намаешься. Кручу и по сторонам посматриваю.

По двору народ разный толчётся. Моих с пяток. Кто не при деле. С «Ласточки», с фактории, со стройки. Местных десятка два. Из духовных, приютских и городских. С пяток… не знаю. Черниговские или рязанские.

— Эй, хозяева, а не сыщется ли рушничка доброго, красавице несказанной — личико белое утереть?

Слуга в дом сбегал, полотенце принёс. Я Трифу умываю, она отмахивается:

— Не надо! Я сама! Всё уже! Ой…

Оборачиваюсь. Полное крыльцо народу. Сильно золочённого. Они, видать, раннюю вечерю в церкви служить собрались.

Знакомые лица: Иона на посох опирается. Как-то он… замучено выглядит. Похудел на рязанских харчах.

Рядом — Илья Муромец, давний мой знакомец, чуть не помер у меня на руках однажды. Ныне — тысяцкий Муромский. Бороду крутит на палец.

Ещё кое-кого видел прежде. А впереди стоит… Наверное — Елизарий. Золочёная роба и смуглая не-русская морда. Ему какой-то… прислужник на ухо шепчет, на меня кивает, и морда наместникова благостно расплывается. Радость выражает.