Петр Павленко - На Востоке [Роман в жанре «оборонной фантастики»]

Михаил Семенович здоровается с командирами и небрежно садится за стол, будто он сыт и только встал с постели.

— Ты, Борис, молодец, — говорит он, — самый культурный у нас командир дивизии. На тебя глядя, и остальные подтягиваются.

— А сколько я здесь? — кричит Винокуров. — Году нет. Обживемся — не то будет.

Он собирается еще что-то показать после обеда, но даже Михаил Семенович не выдерживает и машет рукой. Он встает и говорит:

— Нет, нет, ну тебя к дьяволу, замотаешь. Вызови-ка мне, Борис, Черняева.

Через несколько минут слышен его голос у трубки:

— Пробка? Надо послать, я тебе скажу кого. Надо послать Шотмана, вот кого, — он инженер. В тайге? Янкова тогда. Шлегель что? Уже выехал? К Зарецкому? Эх!.. Пускай тогда Полухрустов едет на пробку, а я поеду на север, так и скажи. Я на север, а он на пробку. Ладно.

Лузе хочется спать невероятно, но Михаил Семенович глядит на часы и начинает прощаться.

— Вася, по коням.

Холмы пологи и низки; картина полей напоминает Россию.

— Люблю Бориса Винокурова, — говорит Михаил Семенович, удобней усаживаясь в машину. — Будущий командарм. На людях как держится, видел? Насквозь культурный командир. Молодец!

Луза не отвечает. Он спит, сморщась и втянув голову в плечи. Ноги у него замлели, голова гудит, но он не может ни открыть глаза, ни пошевелить туловищем.

Кажется, они никогда не приедут, так долог, так утомителен этот последний путь перед отдыхом. Но вот показываются полутемная станция и поезд, рычащий на первом пути.

В салон-вагоне бледный Черняев играет лениво на мандолине. Не то он учится, не то сочиняет мелодию. Михаил Семенович кричит ему из коридора:

— Дай сюда мандолину! Разве так играют?

Он расстегивает шинель, садится на диван и ловко отхватывает какую-то песню или танец, глядя на Лузу полумертвыми от усталости глазами.

— Вот как надо играть, — говорит он, подмигивая.

Потом, становясь серьезным, отдает распоряжение на утро:

— Самолет.

— Сделано, Михаил Семенович.

— Погода там какая?

— Говорят, ничего.

— Теплое надо Лузе что-нибудь. Не в гости едем.

Сквозь дрему Луза слышит этот разговор и спрашивает:

— Куда еще это?

— Да ерунда. Километров с тысячу сделаем, и все. На самолете, не пешком. Спи.

Призывники, прибывшие в дивизию дней пять или шесть назад, ходили в дивизионный клуб на концерт. В первом ряду сидели оба гостя: пограничный и областной. Командир дивизии прилепился на краешке стула в седьмом ряду, рядом с Ушаковым, и все оборачивался к нему, спрашивал, интересно ли.

— Так точно… — больше ничего не мог выдавить тот от смущения.

Хотел было удалиться в задние ряды, но дивизионный похлопал по колену, шепнул:

— Все так начинали, ерунда. Стесняться некого.

После концерта пограничный старик рассказал, как в 1920 году били японцев, а областной доложил о строительной пятилетке.

В казармы возвращались строем и пели. Потом новички собрались в красном уголке и, вздохнув, заговорили о домах.

— Был бы я городским, вылез бы в люди, — сказал Ушаков, — а так ходу мне нет, не достигну.

— В танк хорошо попасть, специальное дело, — заметил Червяк, витебский. — Полная профессия на все руки.

— В пехоту загонят, — тихо сказал Ушаков, качая головой. — Грамоте не обучен, в комсомоле не был, — в пехоту загонят…

— Ныне и из пехоты что делают, — вступил в разговор Пестряков, тоже таежник, с Вилюя.

— Из пехоты в политику много ребят идет, сам видел. Из танков этих, так и знай, дорога твоя по хозяйственной части, в совхоз там или на фабрику. Химики — вот их чёрт не брал, — про них ничего не могу сказать. Моряк — тот фабричный человек, конница — это уж так и считай, что чекисты, а наш брат, пехота, по государственной, по гражданской части потом идет. В нашем сельсовете семь человек из пехоты. Один — организатор, другой — председатель, третий — бригадир, четыре инструктора.

— Не достигнем, — сказал Ушаков. — Взять если меня на совесть, так кругом на черной доске. Грамотность — нуль, партийность — полный нуль, общественная работа — опять нуль, — пойди-ка пробейся, ни черта не пробьешься.

Кореец Цой ударил кулаком по столу и заскрипел зубами.

— Давай рука, соревновать будем. Твоя-моя, не стесняй, тащить уперед, как сила есть. Если я назад дурак пришел, наша колхоза пропадай, никакой порядка нет, придсидатель не имеем. Я назад дурак не пришел. Когда я не придсидатель, колхоза пропадай. Мама скажи — иди назад, папа скажи — иди, иди, голова базара покупай.