Петр Павленко - Счастье

«Дружище!

Я получил письмо от Александры Ивановны Горевой.

Вот несколько строк о тебе:

„Знаете ли Вы, где Воропаев? Он был тяжело ранен и эвакуирован в тыл.

Говорят, его отпустили в бессрочный, но толком мы так ничего и не знаем. Он всех нас забыл.

Если разузнаете, где он и что с ним, черкните мне немедленно. Номер моей полевой почты — прежний“».

Воропаев скомкал письмо и бросил его за борт. Пароход подходил к молу. Вечерело. Горы были уже в тени. Отливая всеми оттенками синего, они необыкновенно картинно висели над городом, похожие на низкие грозовые тучи. Серые массивы садов вокруг города напоминали клубящийся у входа в ущелье туман, а резкие тени облаков на склонах гор — широкие, темные овраги.

Эмалевая вода маленькой бухты отражала в себе и синюю — в переливах — тучу гор, и нежный цвет неба, и еще что-то глубокое, тонкое и прекрасное, что незримо глядело в море сверху, — может быть, музыку, доносившуюся из дальних домов, может быть, запах лесов, душно ниспадающий на воду, или просторный и могучий голос поющей по радио женщины, который так вольно реял над землею и морем и был так родственен пейзажу, что, казалось, принадлежит существу, обитающему где-то здесь, между гор.

Еще издали, как только пароход стал осторожно входить в бухту, Воропаев увидел обезображенную набережную, разрушенный морской вокзал и исковерканный бомбами мол. Он невольно поморщился: чувство боли уже не раз овладевало им и в Сталинграде и в Киеве — везде, где он видел след немца.

Мол и набережная, где до войны к прибытию теплохода из Одессы или Батуми собирались веселые шумные толпы и звучала речь на добрых шести языках, были безмолвны.

Несколько немецких дотов из ноздреватого ракушечника выпячивалось на месте шумных «поплавков». У берега валялись обломки десантной баржи.

«Не сюда нужно было ехать», — с тоскою подумал Воропаев, озабоченно прикидывая, где же собственно он остановится и с чего начнутся его первые шаги в этом, так на себя непохожем, полуживом городке.

— Мертвый город, — обернулся к нему капитан, разглядывавший берег, как вновь открытую гавань, и махнул рукой. Воропаев перегнулся с капитанского мостика.

Человек полтораста пассажиров, переселенцев с Кубани, истошно крича и толкаясь, волновались у трапа.

Из трюмов выгружали коров. Нелепо покачиваясь в воздухе на тросах подъемных кранов, они испуганно мычали.

Казачки в высоко подоткнутых юбках сновали по молу, на разные лады успокаивали перепуганную скотину, волочили в завязанных мешках поросят, в лукошках — кур, подбрасывали на руках обомлевших от морской качки ребят или степенно выносили, под насмешки мужчин, вазоны с разлапистыми фикусами, неизвестно зачем привезенными.

— Яке ж тут лихо? — несмело оглядывая горы и море, говорил-пожилой казак, обращаясь к молодой женщине, очевидно, невестке. — Лихо баби на печи, шо пичь высоко… А тут, бачь, декабрь на двори, а показувает вроде на май…

Женщину это не утешило. Она шумно потянула носом, готовясь заплакать.

— Таманские, старостеблиевские, славянские!.. Регистрироваться!.. Инвалиды, до Стойко!.. Солдатки, сюда!..

— Эй, Степаныч! — крикнули с мола старику. — Чого ж ты!..

И он засуетился, закивал головой и, робко поглядывая на окружающих, стал спускаться по трапу.

— Робинзоны, мать их за хвост! — сказал капитан. — И кой чорт их понес?.. Вы что, тоже с ними, товарищ полковник? — спросил он.

— Нет, я сам по себе, — сквозь кашель ответил Воропаев, не договорив, однако, зачем он собственно сюда прибыл.

Сказать, что приехал из госпиталя в долгосрочный отпуск с намерением получить домишко, показалось как-то неудобно, хотя таких, как он, с костылями, с золотыми и красными нашивками за ранения, на пароходе было, как он заметил еще вчера, несколько человек.

— Местные сами? — поинтересовался капитан.

— Вроде как местный, — чтобы отвязаться, ответил Воропаев.

— Ну, тогда еще так, тогда ничего. А то разве тут жизнь? Да вы не торопитесь сходить, — сказал он, заметив, что Воропаев намерен был уже спускаться с мостика. — Собьют с ног и задавят за милую душу. Ногу недавно, видно, потеряли, гляжу я. Нет еще привычки к протезу… И чего, спрашивается, едут, какое такое переселение, с какой стати? Тут лишнего гвоздя не найдешь, война все взяла, а они — то им подай, это выложи… К зиме разбегутся, я вас уверяю. Мыслимое ли дело воздвигнуть жизнь на голых камнях? Это же блажь! Ерунда!.. Цыганство какое-то!