Елена Асеева - Последний [СИ]

Брат залез на самую верхнюю ветку того дуба, балансируя на ней одной ногой, придерживаясь лишь левой рукой за ствол и слегка покачиваясь вниз-вверх. Он долго вглядывался в долину, где когда-то лежал наш город, а когда спустился ко мне, только тягостно качнул головой. В его карих глазах, чуть сбрызнутых сверху зелеными всплесками, стоял такой ужас, что я не решился его спрашивать… Сашка рассказал сам, позднее, очень коротко процедив, сквозь сомкнутые губы, что видел огромные машины которые перемалывали постройки, одновременно, вроде просеивая до состояния песка.

— Что, просеивая? — не понимая брата, спросил я… Однако он не ответил.

Машины инопланетян гудели в долине долго, может с месяц, а может и более того.

Мы это не знали, да и, перестав вести счет времени, за тем не следили. Точнее мы потеряли смену дней, недель и месяцев… Лишь отмечали для себя уход холода, наступление тепла, жары… Теперь мы все больше время уделяли тому, что стало простой необходимостью, а именно борьбой с голодом, так как принесенные запасы катастрофически быстро заканчивались.

Не умея толком ничего делать… Ничего не зная о том, как и, что сажать, выращивать, мы с трудом выживали. Находясь в основном на подножном корму, пробуя есть травы, коренья, насекомых, мы голодали… А голодая, думали только о еде, вставая утром, проживая день, ложась спать и даже во сне. Так как и сны нам с братом снились одинаковые, о том как мы сидим в нашей квартире за столом уставленном тарелками, блюдами с едой, а через широкое окно в кухню вливаются, наполняя его светом и теплом, солнечные лучи.

Брат считал меня неженкой, сначала величая «маменькиным сынком» потом «папенькиным недотрогой». Будучи старше меня на пять лет, он всегда говорил со мной грубо, не редкостью поднимая на меня руку, осаживая злыми словами, надсмехаясь и тем, как полагал воспитывал во мне мужчину. Но когда папа, притащив нас в лачугу, пропал, Сашка изменился, не просто повзрослев как-то сразу, в один день, что ли… Но и поставив своей целью накормить, обезопасить меня…

Брат не только упорно искал нам пропитание, но и делал все, чтобы научиться выживать в сложившейся ситуации. Впрочем, не редкостью прячась от меня, Сашка горько плакал и поднимая вверх голову, словно там в небесах его могли услышать, сбивчиво шептал: «Папа, папа, что же ты наделал. Оставил нас. Бросил. Как же я теперь, как Максим. Ведь мы ничего, ничегошеньки не умеем. Ты говорил, учись хорошо… И, что? Что теперь? Ни один предмет, ни алгебра, ни химия, ни история сейчас, когда мы оказались тут вдвоем нам не помогают выжить. Вся эта учеба оказалась пустой и никчемной потерей времени, не больше того».

Когда я случайно заставал его за теми взываниями, всегда торопливо опускался на присядки и замирал, не желая подать виду, что наблюдаю за ним. Осознавая, что брат приняв на себя заботы о нашем выживании, не зная и не умея это делать, очень сильно переживал, видимо, будучи не уверенным в собственных силах и возможностях.

Хотя Сашка старался… Зная не плохо биологию, он, все-таки, умел использовать те малые крохи знаний (как оказалось) для нашего выживания. Поэтому мы все время жевали цветки одуванчика, трилистника клевера. Ели молодые листья будры плющевидной, корни чесночника черешчатого, и варенные листья мокричника. А на остатках масла порой жарили зеленые, молодые листья подорожника, отваривали корни лопуха. И, конечно, в еду шло все, что двигалось и ползало, все, что плавало и, что удавалось поймать, найти Сашке. Были ли это яйца птиц, улитки, лягушки, земляные черви, которых мы в основном варили в кастрюле над костром, добавляя туда по горсти круп, а когда они закончились листья растений. Чай мы заваривали из хвои сосны или ели, для этого срывая молодые верхушки веточек. А ранки смазывали хвойной смолой — живицей. Может потому и не болели, столь долгий срок.

А может, что и было верней, в попытке выжить, просто не успевали трать время на такую роскошь, как болеть.

С середины лета в горах стали спеть ягоды: земляника, малина, смородина, а потом ежевика, кизил. К осени стали попадаться грибы, Сашка знал и в них толк, потому к нашему столу добавились жаренные на костре или в сковородке (правда, без масла) подосиновик, масленок, моховик. Вкус был так себе, но как говорится: «На безрыбье и рак рыба», потому мы были рады и этой еде.

Брат, за время нашего жития в горах, схуднул сильнее чем я, одежда на нем не больно чистая и местами прохудившаяся до дыр (которые мы штопали, как могли) висела мешковато, точно то были не его спортивные штаны, футболка и олимпийка, а снятые с чужого плеча, во много раз его размеры превосходящие. Вещи и на мне также висели, и, кажется, смотрелись более потертыми. Может потому как я лазил на деревья чаще чем Сашка, и все время слонялся возле ягодных кустов, оставляя там кусочки тканей.