Владимир Лизичев - Москва — Маньпупунёр. Том I

Тут уважаемый читатель, автор позволит себе сделать небольшое отступление и проинформировать о том, что в палате №3/3 было на тот момент три больных шизофренией в различных стадиях проявления болезни.

Среди них подхвативший «белочку» Мармеладов и два как бы симулянта. Один, уже помеченный выше вниманием эскулапа Лепецкого — Геннадий Вячеславович Четвертаков. Главврач не мог не помнить, как за него дважды ходатайствовали наличностью «уполномоченные товарищи-господа»! Отсюда, и решение о выписке подоспевшее вовремя.

Второй некто Серов, причём практически никто в заведении о последнем не знал ровным счётом ничего. Был он молчалив и нем как рыба, отвечал всегда односложно да или нет, не более. Александра Алексеевича, так его звали, на памяти соседей по палате за время пребывания никто ни разу не навестил, а был он, что называется уже долгожителем. Как и за что попал на перевоспитание — лечение почти никто не знал, что было само по себе загадочно и удивительно. Всегда словоохотливый санитар Меркулыч единственное, что позволил себе о Серове — цокнуть языком и выплюнуть — «Видать Хрукт ышшо тот, однако. Но «шиза» — добавил, озираясь по сторонам, — «точно!».

Врачи же вообще в психушке не распространялись, так их подбирали и учили ещё в меде. Одно, несомненно, отличало бедолагу от сотоварищей по несчастию, был он не по возрасту моложав, неплохо образован и воспитан, чувствовалась в нем некая военная или иная, какая, но выправка. Круглые, с фотохромными линзами, очки носил на самом кончике носа, но не ожидаемо — комично, а как-то браво, по-гусарски. Даже ел он алюминиевой ложкой с нездешним интеллигентским лоском. Прозвище ему дали соответствующее — Немо. А и правда, был похож на того из старого кино. На редких начальственных обходах больной Серов молчал по обыкновению, просьб и тем паче жалоб не высказывал, только выразительные глаза его изумительно чистые и серо-голубые смотрели на обход-шоу с нескрываемым интересом и пониманием, как будто на знакомую с детства 15-ю часть Мерлезонского балета.

Были как-то и другие посещения лечебного заведения силами минздрава, прокуратуры и прочих надзорных органов, но их сил почему-то хватало только на посещение руководства и обильные возлияния за столом, соответственно до палаты 3/3 они не доходили, силы-то тю-тю.

«Так вот — Будем Вас выписывать, два годика с лишком, пора-с, пора-с» — продолжил Лепецкий, слегка грассируя. «Пора-с, извините, приобщать Вас больной Четвертаков к общественно полезному труду на благо Родины», и видимо смутившись, тот же миг, от того, что сказал. Какой нахрен, общественно полезный труд от бывшего казнокрада и растлителя малолеток, да и бывают ли они бывшие, по сути, понятно же. От этой мысли как-то внутрь себя хихикнул и начал нервно потирать руки.

Ох, как давно здесь не было слышно таких замечательных музыкальных слово звуков — «Будем Вас ВЫПИСЫВАТЬ, пора!».

Они растеклись по палате морозным облачком в летнюю жару, вторым фортепьянным концертом Рахманинова. Расплескались по стенам, покрытым шаровой краской, по затёртому за десятки лет линолеуму пола. Обтекли металлический рефлектор лампы освещения под потолком и светло-серую краску спинок кроватей, что были прикручены к полу и застряли в сердце каждого обитателя палаты сладостной занозой. Кай отдыхал, осколки летели, Рахманинов перетекал в неукротимого Баха. В палате царила обстановка вселенского счастья, единения душ, нирваны и Интернационала партийного собрания 50-х годов. Бескорыстная радость за други своя, блаженная, присущая только людям увечным, больным, либо запертым в казённый дом, все потерявшим и обретшим вскипала в душах, но не умах обитателей палаты.

Другого свойства чувства, обитали в головах врачей, Бог им судья.

Между тем Лепецкий нутром старого психолога, почувствовавший общую воцарившуюся атмосферу продолжил с несвойственным пафосом, удивившись внутри сам себе. Как психолог он знал, что разговоры с собой — первый шаг к безумию, но разве весь мир не безумен?

«Дорога в жизнь для Вас открыта» и, немного смутившись, уже направился к выходу (шоу маст го он), когда неожиданно прямо посреди этого благочестия словно изнутри воздуха сжавшегося в доли секунды и уплотнившегося до состояния низкого звука, хлёстко и отчётливо, невозможно было определить от кого, громко прозвучало:

«ИДИОТ!!!»

«Что?» — невольно переспросил главврач, повернулся и с надеждой посмотрел, словно ища поддержки, на подчинённую камарилью, но найдя такое же недоумение, уже грозно с шипением — «Что?»