Владимир Лизичев - Москва — Маньпупунёр. Том II

Всего в палате №3/3 психиатрической больницы, что в Москве, неподалёку от Курского вокзала в то утро и находились эти пять «шизиков», все ранее профессионалы по части алкогольной зависимости. Одна койка, слева от входной двери была свободна.

«Вот честно, я на Вас — санитарам пожалуюсь!». Выложил последний аргумент Денисов и отвернулся, боясь получить по морде, как то было вчера.

Да ты паря, стукачёк, выдавил из себя и нехорошо прищурился возмущённый Мызик. Он был покрупнее и жилистее, воспитанный на улице, в отличие от Ивана Порфирьевича, который хоть и работал на стройке, где нравы те ещё, но был по натуре слабаком.

Если Мызик появился на свет в интеллигентной семье зубных техников из Москвы, то Денисов попал в столицу по распределению, для укрепления строительного контингента кадрами с периферии, родом он был из самого Крыжополя, а папа с мамой тоже были строителями. По национальности это был чистейший русак, но из-за того, что родился на Украине, его почему-то записали в «хохлы» и все время подкалывали насчёт сала.

Видимо, по причине хорошего настроения, утро выдалось солнечным, может от того, что Иван Порфирьевич отвернул в сторону, но отпрыск тех, что всю жизнь сверлили, устанавливали протезы и пломбы испуганным москвичам, на время решил оставить в покое строителя. Надо прямо сказать, что у Мызика были основания не любить эту категорию работников, поскольку купив до того как попасть на лечение, трёхкомнатную квартиру в Строгино, испытал все «прелести» наших экзерсисов в этой отрасли, способных закалить любую волю и терпение в гражданах облагодетельствованных.

За окнами уже вовсю щебетали воробьи в кустах, их там было тысяча и потому, что им ремонтировать в кустах было нечего, посвистывали они весело, радуясь долгожданному теплу, солнышку и жизни. Город уже давно проснулся и последние волны спешащих на работу москвичей штурмовали автобусы, маршрутки и метро. Все ждали излома лета и спада жары. По телевидению, радио и в офисных комнатах и комнатушках, не оборудованных кондиционерами, только и разговоров было на эту тему.

Ждали его — похолодания как чуда, которое вот-вот должно было произойти.

Вчера узнал, что завтра будет лето,

Не календарь мне эту весть принёс,

Она ворвалась в окна, ливнем света,

Ковром из трав, и запахом берёз.

Шёпотом ветра, веточкой ольховой,

Первой листвой укрывшей серый лес,

Водой ручьёв, слезинкой пустяковой,

Бездонной высью голубых небес.

Весна уйдёт из дома, спозаранок,

Следом за нею, грязь и холодок,

Давно прошли «аресты» лыж и санок,

«Ватрушку» — тюбинг взяли под замок.

Будь здраво Солнце — Красное Ярило,

Я славлю жизнь, и дней коловорот,

Чтоб ты по небу хоровод водило

В восьми лучах, как научил Сварог.

Придёт жара и слепни с комарами,

Но всё потом и лето надоест,

и осень листья понесёт ветрами

как хорошо, что смены эти есть.

Солнце на время остановилось и замерло в ячейке решётки на окне, к пению воробьёв прибавились шуршание и гудки движущейся в городе кавалькады машин, трамваев и прочих источников звука большого городского бензиново-электрического оркестра под руководством другого строителя в кепке. Деревья и иная зелень тихо шелестели, беззвучно вырабатывая хлорофилл, при участии которого осуществлялся процесс фотосинтеза.

День расцветал яркими красками новых современных зданий, рекламных щитов и улыбками молодёжи, распространяя среди спешащих по своим делам москвичей, гастарбайтеров и гостей столицы флюиды радости и уверенности, что скоро все наладится и будет хорошо, как в детстве, когда мама вела за руку, и весь Мир был добрым.

Обитатели палаты разошлись по кучкам. В одной сидели Денисов (Хохол), Художник и Чикатило, а рядом Творог и Мыза (Зубнюк), причём последний сидел на единственном табурете в палате, вросшем креплениями в пол.

«Вот Вы мне ответьте уважаемый, да оставьте в покое мух, никто кроме Вас их не тронет, дрозофилов поганых. Вы ответьте, чем в деревне лучше, чем в городе то. Что плохо знаете деревню? Так я Вам сам, вот что скажу, в деревне дышится не так, там воздух навозом пахнет, там по субботам все в баню ходят, чистые разумеете. А питание, один каравай с пылу, с жару, а запах, запах какой. А сало, слышь Хохол, какое там сало, с прожилками мяса, с запахом трав». Художник мечтательно задрал нос. «Краски там ярче. Ух, какие краски. Поле пшеничное, помню, на пленэре писал в академии. Я понимаю Дега и Моне, у него в Живерни такой же жёлтый, как я тогда искал. Но, что позволено Зевсу …, впрочем, Вы это уже слышали, кажется, я вчера уже говорил».