Инна Шульженко - Вечность во временное пользование

Да и я, блядь, с ним на руках был натуральная мадонна! Ха-ха-ха! И когда Козлик вошла к нам в палату и увидела эту картину, она так и сказала:

– Пьета, как есть Пьета. Я знала, что ты что-нибудь придумаешь. Запатентуй систему, Чарли.

Это я, я – Чарли. Дома, в Америке, меня так звали дома.

Лефак встал, и, в пол-оборота повернувшись к звукооператору, скрестил руки, показывая, что закончил.

В зале зажёгся свет: все столики были пусты, публика свалила. Оставшиеся – клубные участники из массовки фильма – кто засовывал два пальца в рот, рецензируя выступление Лефака как «буэ», кто делал вид, что ничего не слышал, будто Лефак по немощи пёрднул в микрофон, одна сердитая щекастая девушка незаметно вытерла глаза.

Он прошёл мимо неоновых цифр «1945-2015» и растворился в темноте. Киношники подошли к сцене, Кристоф подал руку Од.

– И что это было? – спросил Рон.

– Это было его соло на гитаре, чего непонятного, – недовольно ответила Фло.

– Лефаковский реквием, да, – кивнула Од.

– Ван Хален для бедных.

– Точно: по всем умершим без его сиськи друзьям, – подтвердила Рошель.

– И по всем его тёлкам.

– И по его родителям до кучи, тоже помершим без него.

– Аминь.

– Аминь.

– Аминь.

– Но для фильма нормал, – сказал Адаб.

– Да, к счастью, искусство монтажа дает возможность использовать только отрывок про полёты на частных самолётах, – сказал Кристоф.

– Вы понимаете, что в долгих паузах на самом деле он что-то продолжал говорить, просто про себя?

– То есть у него там всё стройно в голове, только вслух х… поймёшь?

– Старость – не радость.

– Пошли, короче, поужинаем, пока не вырвало, – сказала Уна.

Потому что не только, блядь, из бухла, ебли и музыки состоит жизнь, – Лефак ехал в автобусе домой, поглядывая на субботнюю ночь в окне, на толпы людей, ищущих радости в нарядной темноте Парижа.

У него за спиной, положив голову маме на колени, спала индийская девочка, свет от фонарей скользил, как солнечные пятна, по глянцевому лицу. Есть в ней ещё и всегда горячий багет. Сегодня не ты, а завтра – угадай кто. Сияй, пока не загасили!

– А вот интересно, как это вообще: всё это есть, продолжается, а меня нет? Какая будет жизнь, когда меня не станет?..

Они добивали литровую бутылку сладковатого бурбона с отчётливым кукурузным духом, и Стиви потянуло на пердёж, лиризм и меланхолию. Поддразнивать его в этих состояниях было одно удовольствие, и Лефак не собирался отказываться от него и на этот раз:

– Господи! Да жизнь уже такая, как если тебя уже нет!..

Он хотел развить эту мысль и поглумиться всласть, но вот тогда-то Стиви-Стиви и взметнулся с сиденья, как пьяный кит из воды, и бросился на него с кулаками.

Лефак прихлёбывал коньяк из плоской стекляшки, какими на кассах торгуют в каждом супермаркете, бабочку он давно стащил и потерял, рубаха тоже утратила девственную чистоту.

– Старик, но прав оказался ты: жизнь стала совсем другой, когда не стало тебя.

Он равнодушно предоставил сияющей ночи в окне скользить перед своими красными глазами, его давно уже не могли увлечь все эти фонарики. Ты ещё поди попробуй доживи до моих 60 + 10. Могу быть горд собой. Один раз в семьдесят лет можно. Уж не говорю про этих черепашек-ниндзя в гриме, прыгающих по сцене в семьдесят, вроде как в тридцать. Да что такое эти рок-музыканты? Да, это делать грустных людей весёлыми… Но, в сущности, не срать ли мне, что кому-то неинтересна моя история про Стиви?

Он посмотрел, сколько осталось коньяка во фляжке, и допил его. Очень просто сделать, чтоб история про Стиви стала интересная: представить себя помирающим от жажды.

Хотя Адаб выставил ему условия, при которых он не мог послать их, Лефак понял, что просто выдохся, выйдя из привычного алгоритма ночного жителя: днём ему отсыпаться практически не давали, таскали то туда, то сюда уже несколько месяцев.

Он вытянул из кармана штанов ещё фляжку, приложился хорошенько и стал думать речь, как именно витиевато пошлёт своих осточертевших киношников.

Любую крышу, как крышку от кастрюли, можно поднять, взявшись за петельку трубы, поднять и заглянуть внутрь: вот кого-то зачинают, вот люлька с младенцем, вот ребёнок за столом пишет в линованной тетради, вот женщина готовит еду, вот кто-то умирает. Я иду по улице у себя в деревне и разглядываю избы: да, любой домик так можно открыть и посмотреть, как там уваривается жизнь.

Те, кто мнит себя драгоценностью, могут представить себе шкатулку с откидывающейся верхней крышкой: как они там посверкивают в темноте?