Инна Шульженко - Вечность во временное пользование

– Подожди, Жюль, – Виски наклонился к самому козырьку шлема и отразился в нем, вглядываясь. – Боюсь, этот всадник Апокалипсиса – за мной.

– Ты его знаешь?

– Очень надеюсь, что да.

Всадник опустил голову и ждал, когда Виски сядет сзади.

– И чё, вот так вот ща и уедешь? – разволновался Вит. – Непонятки какие-то!

– Старик, спасибо, что выбрался, прости! Я позвоню!

– Чёрт. Ну пока…

Он поцеловал Виски и отступил от мотоцикла. Длинные ноги водителя при выключенном моторе оттолкнулись от асфальта, и машина тихо съехала на дорогу.

До дома был метров триста. Мотор завёлся, всадник повёл машину к нему. Виски сунул ладони под короткую куртку водителя и под тонкую майку под ней, положил их на маленькие горячие груди, а голову на узкую спину. Могу так ехать до скончания веков, особенно когда она так прижимается ко мне своей изумительной жопой.

– Прежде чем ты скажешь хоть слово, дай скажу я!

Они въехали в узкий дворик, Виски закрыл низкие ворота, и теперь, приняв у Беке снятый чёрный шлем, пока она расстегивала молнию куртки и едва открыла рот, перекрикивал её:

– Самое главное дай скажу!

– Ну скажи, скажи.

– Но сначала мы войдём в дом. Не могу же я самое главное на улице говорить…

Она покачала головой. Как ни старались оба держать лицо, физиономии расплывались в глупых счастливых улыбках: так обычно и бывает, когда мужчине нравится то, что он видит перед собой, а женщине нравится то, что видит перед собой она. И удержать эти довольные и алчные улыбки они не могли.

В прихожей он тут же схватил её и прижал к стене и, сдирая куртку, отшвыривая заколку для волос, запуская руки под майку, удерживая тонкую шею, не давая ей уклоняться от своего рта, он чувствовал такое желание, что едва мог говорить.

– Так что «самое главное» ты хочешь сказать? – с силой упёршиеся лбами, они замерли в спазме остановленного ею объятия.

Он видел опущенные ресницы, тени от них на щеках.

– Ты уверена, что хочешь это услышать? – спросил он.

– Да. – Серьёзно ответила она.

– Ну ладно. – Он прижал её к себе, вздохнул и, словно набравшись решимости, сказал: – Я тут погуглил. Оказывается, в Тринидаде и Тобаго водится редчайшая орхидея-бабочка. Ты знала?

Беке отдернула голову назад и уставилась на него, пытаясь удерживать его руки, шарящие по её телу.

– Ты не знала? Ну как же: Oncidium papilion! Редкий, между прочим, вид! На грани исчезновения!.. Но у нас ведь есть одна, правда? И никуда не исчезнет? Тихо, тихо… Дай мне свою бабочку, Беке, вот так. Дай мне её.

Утолив первый голод, блаженствующий Виски полюбовался, как она с силой сжала и переплела ноги, и сказал:

– Во всяком случае – к эпизоду нашего знакомства – ты хотя бы точно можешь быть уверена, что мой к тебе интерес был совершенно бескорыстным и стопроцентно только сексуальным!

– Дурак, – пробормотала она, не открывая глаз, и он счастливо заржал.

Одна мысль, что он может потерять и её, приводила его в ярость, и ни о каких детях он не хотел больше даже думать. Но и она не мечтала о детях: ей нравилось быть ему и женой, и ребёнком – да хоть попугаем, в те несколько лет, когда между смертью Лью Второго и появлением Лью Третьего Антуан не решился в силу своего уже значительного возраста заводить птицу, живущую в среднем до 18 лет.

Поэтому Лью Третьего, копию своих предшественников, ему принесла она.

Они только узнали, что он болен, как долго и как именно будет протекать его болезнь. Ошеломительная невозможность отменить приговор, страшная, сама по себе убийственная жалость, которую они узнали друг к другу из-за предстоящего им, ненасытность их любви, которой оказалось мало и сорока лет, – всё это сводило с ума, как бы ни старались они и как бы у них замечательно ни получалось изображать сильных духом, спокойных и ко всему готовых людей.

Никто никогда не готов. И уж точно – никто никогда не готов посреди прекрасной жизни во взаимной любви в своём доме, увенчанном розовощёким неразлучником. Никто не готов к горю посреди счастья. Поэтому оно не спрашивает, а просто настаёт.

Пришла пора прощаться, и, как все любящие, Анн и Антуан плакали порознь, считая, что его или её слёзы ещё сильнее ранят вторую половину.

Вот после одной такой ночи, когда она услышала, как он давится слезами в ванной, и сама забилась под одеяло, не зная, не навредит ли ещё больше, если сейчас подойдёт и обнимет его, она отправилась на птичий базар, выбирать Лью Третьего. Чтобы Антуан никогда не оставался дома один и чтобы любимые птичьи повадки напоследок порадовали его.