Стивен Бакстер: Война миров 2. Гибель человечества

Я пожала плечами.

– Я была уже взрослая.

– Мне самому было всего двадцать пять. Многие из моих людей были старше. В армии солдаты идут за сержантами, а не за офицерами. Что ж, тем лучше! Но, знаете, во время войны Шлиффена и русские, и немцы вербовали и более юных рекрутов – когда бои затянулись…

Мне стало интересно, откуда он об этом знает. Давно ходили слухи о британских «советчиках» на стороне Германии, которые применяли на восточных полях сражений экспериментальные виды оружия и методы ведения боя. Люди мрачно намекали, что кое-что из этого основано на марсианских технологиях.

– Хорошо, что мы остались в стороне от этого, – продолжил Эрик. – Французов ведь мигом отправили в нокаут, – он изобразил боксерский двойной удар. – В школе я неплохо боксировал. Конечно, с тех пор подрастерял мастерство…

Гарри прыснул со смеху, затем осекся и извинился.

Наконец, к нашему общему облегчению, зазвонил телефон.

Эрику пришлось пообщаться с целой чередой телефонисток: в отеле, на новой трансатлантической телефонной станции и наконец в Вене. У последних, с его слов, был «сильный немецкий акцент, но хорошее произношение». Наконец он передал трубку мне.

К своему удивлению, я услышала не Уолтера, а другого человека – он говорил по-английски звучным, хорошо поставленным голосом.

– Миссис Дженкинс?

– Лучше называйте меня мисс Эльфинстон.

– Ммм… Да, в истории болезни вашего деверя была пометка. В таком случае приношу извинения. Дозвониться до вас через океан – и начать с такой ошибки!

– С кем я говорю? Где Уолтер?

– Еще раз прошу меня простить. Меня зовут Чарльз Сэмюэл Майерс. Я один из докторов, которые в последние несколько лет лечили мистера Дженкинса от неврастении.

Я нахмурилась.

– От неврастении?

Эрик Иден скривился.

– Рядовые, которые видели марсиан воочию, называли это тепловым ударом. Или, как выражается Берт, горячкой. Или колотуном…

Гарри снова покрутил пальцем у виска.

– Джули, ты разговариваешь с чокнутым!

Тепловой удар. Горячка. Колотун. Неприглядные солдатские словечки для еще более неприглядного состояния.

Позже я узнала, что мой деверь впервые столкнулся с этими словами, когда его отправили на обследование к доктору Майерсу в военный госпиталь Крейглокхарт близ Эдинбурга. Это было осенью 1916 года, спустя целых девять лет после войны.

Майерс вел прием в пыльном кабинете, который, возможно, некогда служил курительной комнатой. Там лежали книги – воспоминания о Марсианской войне, специально выставленные напоказ, как подумалось Уолтеру; там были и его собственные воспоминания, и первая из книжек Берта Кука, в которой он сам себя восхвалял. Но на столе высились свидетельства другой войны, в основном на немецком, – сводки с восточного фронта войны Шлиффена, которая тогда еще была в разгаре.

– Тепловой удар, – произнес Майерс. – Термин, который вошел в обиход после Марсианской войны. Но само это состояние наблюдалось и раньше. Во время Второй англо-бурской войны хирурги британской армии сообщали о похожих симптомах у солдат, которые побывали под артиллерийским обстрелом; наблюдалось это и еще раньше, в Америке, во время Гражданской войны. И, конечно, начиная с четырнадцатого года немцы на востоке и их противники русские стали давать этому свои имена. Боязнь пушек, контузия, военный невроз – так можно перевести их термины. Я был первым, кто описал этот феномен в рецензируемом журнале – в «Ланцете».

– Рад за вас, – сказал Уолтер. Он чувствовал себя крайне неуютно. В то время ему было пятьдесят, и, по собственному признанию, после войны он уже не казался себе сильным и крепким. Его до сих пор беспокоили ожоги, в особенности на руках. Тогда, как он рассказал позднее, он почувствовал себя в ловушке. – Но я не понимаю, какое это имеет отношение ко мне.

– Я же вам говорил, – терпеливо сказал Майерс. – Я верю, что немецкая боязнь пушек – это тот же психологический феномен, что и колотун, о котором говорит Кук. И к вам он имеет самое непосредственное отношение – в этом можно убедиться, читая ваши мемуары.

Уолтер возмущенно вскинул голову.

– На меня обрушилось много критики из-за того, что мои воспоминания сочли, как выразился Парриндер, «недостоверными». Я писал эту книгу как честный отчет о том, что пережил во время войны, и привел в ней свои последующие размышления, поскольку я верю, что попал в уникальную…