Василий Воронков - Синдром отторжения [litres]

Тихонов вышел из тени и остановился рядом со мной, оглядывая собравшихся в аудитории студентов.

– Еще вопросы?

Вопросов не было.

– Что ж, – сказал Тихонов, – тогда подключаемся. Я начну с первого ряда.

Лида была второй.

Я сел в кресло и обернулся. Тихонов склонился над ее терминалом. Щелкнули тугие тумблеры. Лида поежилась и повела плечами, как от холода. Тихонов сосредоточенно изучал терминал, проверяя что-то, а потом повернулся к Лиде и предложил ей сесть. Лида пригладила собранные на затылке волосы и опустилась в кресло.

– Не волнуйтесь, – улыбнулся Тихонов. – Всего парочку секунд…

Лида вдруг посмотрела на меня отчаянным взглядом, моля о помощи. Ее руки напряглись, а пальцы вцепились в подлокотники, как будто немая машина пустила электрические разряды в ее нервные окончания.

Я вздрогнул и чуть не вскочил на ноги.

Но неожиданно Лида расслабилась, кисти ее разжались и безвольно свесились с подлокотников, а открытые глаза – ее пронзительные зеленые глаза, которые она так часто прятала от меня, отворачиваясь или склоняя голову, – остекленели и уставились в потолок.

– Вот и чудненько, – сказал Тихонов. – А страху-то было.

Меня сковал ледяной озноб.

– Следующий, – сказал Тихонов и подошел к последнему в первом ряду терминалу.

Я сидел, повернувшись, и смотрел на Лиду, оцепеневшую в кресле. Ее лицо ничего не выражало, взгляд был пустым и мертвым, а рот приоткрылся. Я вдруг подумал, что в то самое последнее мгновение – перед тем, как пустота поглотила ее, – она пыталась о чем-то сказать мне, но не успела, и слова эти навсегда застыли у нее на губах.

Я даже не заметил, как ко мне подошел Тихонов.

– Не желаете присоединиться? – спросил он.

– Что? – не понял я.

– Ваша очередь.

Я откинулся на спинку кресла.

– Не волнуйтесь, постарайтесь расслабиться, – повторил уже в пятый раз Тихонов и щелкнул тумблером на терминале.

Свет.

Это невыносимое сияние сводило с ума. Я застонал и закрыл лицо. Мне хотелось только одного – спрятаться, спастись от безудержного света. Но спасения не было. Больше уже ничего не существовало.

Я лежал на полу рядом с кроватью.

Из стен исходило ровное свечение. Перед обожженными глазами плыли цветные круги. Я почти ничего не видел. Мои тюремщики решили лишить меня зрения.

– Прекратите! – крикнул я. – Я так не могу! Выключите! Выключите свет!

Из стен послышался нарастающий рокот. Этот непонятный шум становился пронзительнее и выше с каждой секундой, пока не рассыпался в треске электрических помех. Можно было подумать, что кто-то пытается включить неисправную громкую связь.

– Свет! – заорал я.

На секунду я услышал чей-то искаженный модулятором голос, но не разобрал ни слова.

Я хотел встать, но лишь с трудом приподнялся на дрожащих руках. Сил не оставалось, руки безвольно согнулись, и я упал, уткнувшись лицом в пол.

– Свет, – прошептал я, хотя понимал, что меня никто не слышит.

Я попытался представить себе темноту – глубокую холодную тьму, в которой нет ни единого источника света, идеальную черную тень, накрывающую тебя с головой, поглощающую всего, без остатка, – но, даже зажмурив глаза, не видел ничего, кроме опустошающего белого сияния.

Свет пожирал меня. Я таял в этой ослепительной бездне.

Я не чувствовал ни рук, ни ног, и даже каленый холод металлического пола уже не терзал мое неподвижное тело. В последней беспомощной попытке хоть как-то сопротивляться уничтожающей меня силе я приподнял голову и – провалился в пустоту.

Я ослеп.

Это было первой, вспыхнувшей, как умирающий зрительный нерв, мыслью, но я не почувствовал ни страха, ни разочарования, ни боли – только холодное облегчение, спокойствие, пустоту. За дни заточения зрение стало источником безумной бессмысленной боли, и даже когда глазам позволяли отдохнуть, я не доверял тому, что вижу.

Но мир вокруг не был бесцветен и пуст.

Я чувствовал плотную пленку, на которой лежал, – кто-то, наверное, перенес меня на кровать, пока я был без сознания, – слышал мерное шипение воздуховодов, сдавленный электрический гул, доносившийся в камеру через гигантские воздушные шахты – шум генераторов кислорода, двигателей или энергетических установок, – а еще я слышал чьи-то приглушенные, едва отличимые от дыхания голоса.

В камере кто-то был.

Я попробовал приподняться на кровати, но каждое движение причиняло мне боль. Виски сжимал раскаленный стальной обруч.