Виктор Гончаров - Долина смерти. Век гигантов

Змея, казалось, не двигалась, но переливающаяся в лучах солнца аметистовая кожа говорила за то, что движение совершалось, хотя и крайне незаметно.

Живчик наотрез окаменел, и Николка, несмотря на весь ужас положения, отметил с юмором сходство в характерах между его новым другом и старым. Вступать в бой он не чувствовал ни малейшего желания и готов был, пожертвовав конем, задать жару. Не зная о способности гигантских змей совершать грандиозные прыжки, он беспечно ждал только того момента, когда враг приблизится к нему достаточно близко, чтобы, прежде чем удрать, пустить в него свое метательное оружие.

Когда расстояние между ними сократилось до пяти метров, в шею змеи полетела с неумолимой точностью каленая сталь.

Победа Николке досталась удивительно легко: кинжал, пущенный спокойной рукой, пронзил шею змеи через горло и позвонки… Гигантские кольца развернулись с молниеносной быстротой, аметистовая голова конвульсивно забилась у самых ног лошади… Лошадь дернулась вбок, чуть не свалив всадника, и помчалась, не разбирая дороги… Стоило больших усилий остановить ее и вернуть обратно к трупу змеи — Николка совсем не хотел терять своего единственного оружия.

Змея лежала, вытянувшись во весь рост, и занимала в длину больше 10-ти метров; толщиной она была с тело человека…

— Питон… — вспомнил Николка название змеи. — Аметистовый питон… Подобные ему и до сих пор водятся в Ост-Индии, но, кажется, не имеют таких гигантских размеров… Ах, как жаль, что здесь нет Скальпеля!.. — вздохнул он. — Не мешало бы сейчас выслушать хорошенькую лекцию на «питонью» тему…

С большими предосторожностями он слез с трепетавшей лошади и спутал ей ноги, не доверяя ее привязанности. И даже этого ему показалось мало: новой лианой он привязал ее к дереву.

Извлекая кинжал из толстой шеи питона, фабзавук подивился его плотной и крепкой коже.

— Недурно было бы из этой кожи сделать седло, — решил он и, не откладывая решения в долгий ящик, тут же содрал со спины питона широкую и длинную полосу. Свернув кожу в трубку, он привязал ее к себе за спину и двинулся в обратный путь.

Издалека еще он услышал мерный голос, диктовавший что-то или произносивший лекцию. Ни в каком случае голос не мог принадлежать первобытному человеку, но ученому медику Скальпелю — да…

Уже сильно потемнело. При свете луны вырисовывался силуэт громадного мастодонта, а возле него, непосредственно под длинными прямыми бивнями, — силуэт ученого медика с очками на носу, с берцовой человеческой костью в руках и в нижнем белье.

— Итак, мой молодой друг, — наставительно обращался к мастодонту медик, — вы, несомненно, живете на заре человечества, в первобытной эпохе, именуемой плиоценом…

Мастодонт в знак понимания дружелюбно помахивал хоботом.

— Я — первый, проникший в седую громаду веков. Я — первый разгадал и установил связь между деятельностью первобытного человека и вымиранием известных видов животных. Я — тот, чье имя будет занесено золотыми буквами в скрижали всемирной истории. Поэтому рекомендую вам относиться ко мне с уважением, приличествующим моему ученому сану и вашей солидности… Ну, а теперь отнесите меня в пещеру, ибо я, при всей своей учености, продолжаю оставаться простым смертным и, как таковой, не только хочу спать, но и кушать.

Изумление Николки выперло через всякие рамки, когда исполин-мастодонт, осторожно, почти нежно, обхватив медика хоботом, понес его к пещере.

— Тише, тише, Малыш, — на ходу увещевал его медик, — имей в виду, что, если ты хоть чуточку оцарапаешь меня, вернется Николка и отрежет твой глупый хобот…

Николка тяжко заболел, рана на груди нагноилась, и горячка, которой опасался медик, пришла со всеми своими последствиями. В первую же ночь после пленения гиппариона он слег. Бессознательное состояние продержало его у себя в плену в течение трех недель; краткие периоды сознания приходили изредка, но они еще более увеличивали тематическое содержание горячечных кошмаров.

Больной не понимал ни обстановки, ни своего состояния, ни странной, как ему казалось, деятельности врача, и, не отрываясь от бредовых галлюцинаций, продолжал думать, что бредит. Эти разумные проблески, поражавшие его больше, чем все вместе взятые горячечные видения, остались у него в памяти навсегда, и, выздоровев, он мог по пальцам пересказать все сюжеты, несомненно вырванные из действительности, касавшиеся загадочного поведения медика.