Любен Дилов - Научная фантастика

Я полетел вторым, тоже на шесть месяцев. С недельными интервалами после меня вылетели Крейтон, Мегов, Мельконян, Финци. Целый год мы провожали и встречали друг друга без осечки в разных концах полигона. Наши впечатления совпадали почти полностью. Мы действительно будто падали с нераскрывшимся парашютом, чувствовал и ускорение, разве что не свистел навстречу сгустившийся воздух в темном туннеле, стены которого далеко и бледно светились смутно различимыми цветами радуги. Видимо, это было нечто вроде эффекта Допплера на временно-пространственном фоне Вселенной. Я назвал бы это падение иначе — туннель как будто всасывает пилота с силой, мощность которой невозможно определить, и легко выплевывает в другом конце в определенное время. Падаешь шесть секунд, и ни мозг, ни чувства не прекращают нормальной работы в эти секунды, которые уносят тебя на шесть месяцев вперед. В последнюю миллионную частицу шестой секунды парадоксальное движение, по-видимому, превращалось в движение обыкновенное, но удар был таким коротким, что затухал в металлической поверхности скафандра. Он ощущался как электрический удар ничтожного напряжения. Сумасшедшие ощущения налетают потом. Сами подумайте: считаешь в уме от двадцати одного до двадцати семи, а посмотрев на циферблат хронометра, видишь, что прошло шесть месяцев.

После того, как вся группа хрононавтов слетала в будущее, мы начали изводить ученых. Поддавшись нашему бурному нетерпению, они решили отмахнуться от некоторых немаловажных соображений. Несмотря на круглосуточные исследования, никто еще как следует не знал, что происходит в наших организмах во время полета. Шестимесячные и восьмимесячные пробные прыжки не оставляли заметных следов в организмах людей вроде нас, привыкших ко всяким испытаниям. Просто необходимо проверить, настаивал Тюнин, все так же напирая на свою немножко показную готовность к самопожертвованию. Просто необходимо! И упрямо развивал элементарнейшую гипотезу безопасности полета: человечество давно умиротворилось и поумнело, и не может быть, чтобы оно за следующие сто лет успело каким-нибудь неблагоразумным образом покончить с собой. Прогнозы о положении нашей планеты в солнечной системе тоже не предвещают катаклизмов, способ приземления безопасный… Так что, твердил Тюнин, пусть даже наши внуки отказались от этого способа передвижения и вернуть меня некому, если случайно не угожу в жерло вулкана, то через сто лет буду спокойно ждать старости, вам же легче будет.

И он полетел. С музыкой, криками „ура“ и полным карманом посланий к правнукам. Теоретики вычислили: если сто двадцать минут полета на сто лет вперед равняются стольким же минутам субъективного времени, Тюнин приземлится в будущем моложе тех, кому придется отправлять его обратно. А если его не смогут вернуть, то Тюнины-младшие, близнецы, которые только-только начали ходить, через сто лет глубокими старцами выйдут встречать отца и будут дивиться, что ему всего тридцать шесть лет. На всякий случай точно на сто двадцатой минуте после колоссального взрыва, потрясшего окрестности, мы инсценировали его встречу. Вышли на полигон опять-таки с криками „ура“ и с музыкой, в коротких штанишках и с плакатами вроде „Добро пожаловать, прадедка!“ „Как насчет простаты?“ и прочее в том же духе. Не скажу, чтобы было особенно весело, хотя мы орали до хрипоты. Перед лицом неизвестности — а уж большей неизвестности и вообразить нельзя! — праздник как-то не получился.

Начали ждать, а ожидание — дело и вовсе не веселое. Хорошо еще, что ждали недолго. Одиннадцать дней. Его нашел вахтер позади здания главного управления. Мы узнали его по вымазанному глиной скафандру, в котором оказалось тело полумертвого старика. В больнице ему с трудом продлили жизнь на несколько часов. Из них он был в сознании всего минуты. Говорил несвязно, а может, так нам тогда показалось. Рассказывал о каких-то лесах и полянах, о львах и обезьянах, которые с любопытством глядели на него, а потом кто-то вдруг подмял его под себя и больше он ничего не помнит, кроме того, что опять бесконечно долго летел в уже знакомом радужном туннеле. Посланий к правнукам в кармане надувного скафандра не оказалось. В ответ на настоятельные вопросы — давал ли он их кому-нибудь, лазил ли кто к нему в карман — он лишь слабо мотал головой на дряхлой шее. Его голова покачивалась в тяжком старческом недоумении до тех пор, пока он не умер.

Можно было не верить бреду насчет львов и обезьян, потому что встроенная в скафандр миниатюрная камера совсем ничего не запечатлела. Но ведь он прилетел! Наши трансляторы не могли его доставить обратно, значит, кто-то его вернул! Если в силу непредвиденных обстоятельств его полет пошел по замкнутому слегка деформированному пространственно-временному кругу протяженностью в сто лет, его старение можно было хоть как-то понять. Выглядел он, как стотридцатилетний старик на смертном одре. Однако Тюнин твердил, что полет был прерван, что бродил по лесу, через поляны, что видел солнце и животных, открывал шлем и дышал натуральным воздухом. В животных и лес мы не верили, но в минуты доказанно ясного сознания он уверял, что разграничивает оба полета и даже помнит, что думал и чувствовал при возвращении.