Александр Янтер - На суше и на море - 1978

Впрочем, и к солнцу бирманцы относятся своеобразно: им и в голову не придет сравнить красивую женщину с солнцем, для них солнце — это оскалившееся чудовище с высунутым языком.

Но довольно говорить о Рангуне. Как же выглядит вблизи сама Бирма? Когда-то, рассматривая ее карту, любуясь линиями побережья, пробуя на вкус названия городов, я представлял себе Бирму пасмурным, заросшим жесткой осокой лугом, на котором стоит одинокое дерево, наклонившееся в сторону Бенгальского залива. И велика же была моя радость, когда из окна поезда «Рангун — Мандалай» я увидел и это дерево, всклокоченное, с узловатым стволом, и этот залитый водой луг.

В самом названии «Мандалай» слышатся типично бирманские звуки: бульканье барабанов, звон отдаленных колоколов, перекличка сторожевых на крепостной стене, звон червонного золота, шелест высохшей от солнца жесткой травы. Столица буддизма, резиденция последних бирманских королей, хранилище канонических текстов «Типитаки» — вот что такое для Бирмы Мандалай. Ехать туда лучше всего поездом. И хорошо бы не в жаркий сезон (март — июнь), иначе путешествие превратится в ужасную пытку, страшнее хождения по огню. Август — сентябрь — вот прекрасное время для поездки: солнце еще скрыто за муссонными облаками, а дожди уже на исходе, в самом же Мандалае наступает прохладная сушь.

Мы ездили в Мандалай в середине августа. Наш поезд, состоявший из десятка вагонов буро-желтого цвета, будто приспособленных для аравийских пустынь, отправлялся из Рангуна в семь утра. В вагоне первого класса — мягкие, обитые кожей сиденья авиационного типа с откидывающимися спинками: ехать предстояло двенадцать часов.

Нашими попутчиками оказались двое иностранцев: жизнерадостный американец Поль (его английский язык доставил мне немало неприятных минут, пока я не понял, что напряженно вслушиваться вовсе не обязательно, так как Поль предпочитал говорить сам, не нуждаясь в собеседниках) и щупленький русоволосый, с жидкой бородкой швед, имени которого не удалось выяснить, потому что всю дорогу он с грустной улыбкой смотрел в окно и время от времени что-то писал в блокноте, а когда к нему обращался тот же Поль, поворачивался с виноватым «Простите?» и отвечал немногословно. Швед был обычным туристом, а Поль довольно долго работал в Таиланде (преподавал «джиай» английский язык) и всего неделю назад в связи с закрытием американских баз оказался не у дел. Выходное пособие дало ему возможность объехать Юго-Восток, прежде чем вернуться в США, где его не ждали ни семья, ни работа.

Поезд тронулся и, постепенно набирая ход, покатился на север. День был для этих мест изумительный: прохладный, пасмурный, с мелким дождем. Стекла окон были подняты, а сами окна настолько низки, что, казалось, наклонившись, можно коснуться рукой земли.

Кончились проволочные ограждения вокзала, потянулись пригороды с домишками на сваях вдоль бесконечных заросших лотосом канав, через которые были переброшены шаткие мостики. Но вот остались позади и пригороды, потянулись рисовые поля. Рисовые чеки блестят по-разному: лиловые под водой, бледно-зеленые в рассаде и желтые, когда они киснут, распаханные под посев. И когда солнце набегало на эту водянистую мозаику, то только дождик мог уравнять все одним оранжевым цветом. Оранжевым, потому что дожди здесь рыжие: они подсвечены заоблачным солнечным светом. Так вот в оранжевом сумраке, озаряемом близкими бенгальскими молниями, наш поезд двигался по полотну, проложенному среди полей, а болотные воды подступали к самым рельсам. Ярко светились соломенные крыши хижин на сваях, которые вместе с белеными пагодками и зелеными пальмами были разбросаны там и сям на островках среди хляби.

Вся местность до самого горизонта была усыпана группками работающих по колено в воде людей. Крестьяне в высоко подоткнутых юбках, в широкополых шляпах и разноцветных полиэтиленовых накидках пахали на буйволах, сажали рассаду, купались и ловили бреднями рыбу — тут же, у самых наших колес.

Щуплый пахарь, напрягающий все мускулы, чтобы развернуть пару буйволов в жидкой каше раскисшей земли, еще находил силы и время, чтобы повернуться в сторону поезда и махнуть рукой. Если бы не эти фигурки, терялось бы ощущение верха и низа: как будто небо разделено зелеными травяными межами на клетки, а поезд мчится по водянисто-лиловым облакам. Вот старик рыбак, стоя по пояс в воде, с напряжением поднимает сеть на длинном шесте, из сети хлещет рыжая вода, а на дне бьются черные блестящие рыбы. Голый мальчишка идет по меже, балансируя из баловства руками, засмотрелся на поезд, поскользнулся, смеется. Вот белоснежная некрупная цапля, небрежно планируя, садится на пустое поле. Здесь множество этих цапель, похожих на египетских ибисов (а может, это они и есть?); цапли столбиком стоят на каждом свободном от людей участке, непременно в самом центре, и похожи на белые пагодки посреди воды.