Олег Дивов - «Если», 2016 № 04 (247)

Однако какое отношение имеет истребление мегафауны к радикальной смене ландшафтов и как вообще могли существовать плодородные тундростепи на месте нынешних биологических пустынь?

Нюанс в том, что травоядные не только используют растительный покров, но и в значительной степени его формируют. Скажем, запрет на выпас скота в Окском заповеднике без адекватной замены привел к довольно своеобразным результатам. Не съеденная и отмершая трава уплотняет дернину, ухудшая водопроницаемость почвы. Избыточное увлажнение и недостаток кислорода еще более замедляют разложение растительных останков — в результате на бывшем лугу формируется торфяной горизонт. Переувлажнение еще более усиливается, формируется знакомый покров из мхов и лишайников. В конечном итоге луг превращается в болото — за 80 лет существования заповедника их площадь увеличилась на 10 %. Крайне удачный опыт — если основной целью заповедника было сохранение популяции комаров, а не восстановление естественного ландшафта. Это простейший пример — часто взаимосвязи намного сложнее.

Теперь вернемся в плейстоценовую тундростепь. Итак, что превратило холодные и достаточно сухие приледниковые ландшафты в северный эквивалент саванны?

Во-первых… Солнце. Летом в северных широтах длинный день зачастую с лихвой компенсирует все остальные недостатки. Как ни странно это звучит, тундра летом получает больше солнечной радиации, чем саванна.

Во-вторых, вода. При очень небольшом количестве осадков зона вечной мерзлоты использует ее весьма экономно. Мерзлотный горизонт препятствует просачиванию влаги, удерживая ее в поверхностном слое, и при этом, подтаивая, поставляет ее дополнительно. В то же время низкая температура почвы препятствует испарению. Если на поверхности «губка» из мхов и лишайников, результатом становится торфообразование и заболачивание. Однако если там злаковая степь, то избыточное увлажнение может быть сброшено интенсивным «биогенным» испарением.

Однако, как мы помним, для того, чтобы избежать заболачивания, необходимо, чтобы к флоре прилагалась соответствующая фауна. Мамонтова фауна была как раз такой. Тундростепное разнотравье успешно выедалось, а минеральные вещества и переработанная органика немедленно возвращались в почву. При этом роль мамонтов с их весьма разнообразной диетой здесь сложно переоценить. В итоге соблюдались условия для воспроизводства степной растительности — при достаточном питании быстро растущие цветковые растения надежно вытесняют лишайники и мхи.

Зимой гигантские травоядные, легко взламывавшие наст и разгребавшие достаточно глубокий снег, обеспечивали своим спутникам, до грызунов включительно, доступ к запасам «сена».

В лесной и «потенциально лесной» зонах мамонты и шерстистые носороги играли ту же роль, что и в современной Африке, разреживая леса, прокладывая тропы и формируя мозаичный ландшафт, где лес чередовался с участками лугов и степей. Кроме того, травянистые растения на хорошо удобренной почве сами по себе подавляют рост сеянцев кустарников и деревьев.

Так формировались тундростепи и лесостепи плейстоцена. Истребление мегафауны закономерно с ними покончило. Дело не только в прямом «сверхубийстве» — по-видимому, большинство копытных не могло существовать на территориях с относительно серьезным снеговым покровом без «мамонтового зонтика»; в итоге, например, резко сократился ареал овцебыков и яков. Леса из «парковых» с обширными «мамонтовыми» полянами превратились в сомкнутые, где выживание крупных травоядных, за редкими исключениями, затруднено. При этом речь не только о средних широтах — так же формировалась сельва в ее нынешнем виде. Иными словами, так называемые «девственные леса» — это типичный антропогенный ландшафт, точно такой же, как и тундра. В опустынивании Австралии, возможно, решающую роль сыграло не истребление мегафауны, а массовое выжигание растительности охотниками. Таким образом, ландшафты едва ли не большей части суши и 2/3 территории России — это результат древней и рукотворной катастрофы. Ей же мы обязаны крайне обедненной фауной, что особенно характерно для северных широт.

Это достаточно очевидные факты, и неудивительно, что идея ревалдинга (буквально — «повторное одичание») — восстановления полноценных экосистем — возникла достаточно давно и хорошо прижилась в России.

Локальные эксперименты по реинтродукции (возвращению в прежние места обитания) системообразующих «плейстоценовых» видов начались еще в двадцатых годах прошлого века с завоза овцебыков в Норвегию, за которой в следующем десятилетии последовали Исландия и США. В середине семидесятых к эксперименту подключился СССР. Сейчас почти 10 тыс. животных живут в Якутии, на острове Врангеля и Таймыре, около сотни — на недавно освоенном Полярном Урале. В тех же двадцатых братья Хек в Германии начали эксперимент по воссозданию тарпана и тура.