В Бирюк - Приступ [СИ]

Потомки, вы уже ощутили благоговейный трепет? От моей попочки? Не нынешней, обмозоленной об седло тысячевёрстным маршем, а тогдашней, беленькой, покрытой нежнейшей, только что наросшей заново, кожицей.

Благоговейте и восторгайтесь. Ибо если бы она не была такая… увлекательная, то вы бы продолжали рыться в «окаменевшем г…». Только не в окаменевшем, а в свежем, своём собственном. Но тоже — средневековом.

Виноват, не прав: я пытаюсь присвоить славу, мне не принадлежащую. Ни задница, ни, к примеру, гипофиз с поджелудочой, моими не являются. Всё — отечественное, туземное, святорусское. Тело носителя.

Моих заслуг тут… стараюсь дарёное не портить.

Ничего нового, как у всех: наградили родители наследственностью и хоть ты водку пей, хоть гири жми — из коридора возможностей… Но сколь много интересного в каждом коридоре…!

Теперь на этом столе не лежит грудью, прижатый мощной хозяйской дланью, тощий лысый подросток, переполненный страхами и надеждами, а стоит ларец. С мощами Св. Климента. Замена… не эквивалентная. А на моей лежанке валяется епископ Черниговский. С «невинным», вероятно, анусом, но тоже… физически пострадавший. С всклоченной бородой, царапиной через щёку и полу-оторванным рукавом подрясника. Замена… аналогично.

Замена на поле. В смысле: во флигеле в усадьбе киевских Укоротичей.

Раз так, надо и игру менять. Психо-секс на полит-псих.

— Да уж, Антоний, видик у тебя… не архиерейский.

Злой мрачный взгляд из-под густых седых бровей. Старец иконописнутый. Длинный прямой нос, худое лицо. На висках — старческие впадины, пятна пигментации на руках. Ходячий раритет эпохи «топтания мамонтов».

— Холопей своих уйми. Чтобы на людей не бросались.

Крепок. Инкогнито рухнуло, но не взволновало. Надеется на особое отношение? Из-за сана? Из-за общего знакомого, Ионы?

— Антоний, а ведь ныне и ты мой холоп. Я тебя полонил, с боя взял. Ты бы встал, что ли, да постоял в почтении. Пока господин твой не соблаговолит позволить присесть.

— Стар я. Перед сопляком тянуться да выкланиваться.

Плохо. Не адаптивен. Положение изменилось, а он гонит по накатанному, по-архиерейски. Эскалация враждебности, в которой он гарантированно проигрывает.

— Старость — дело поправимое. Велю утопить тебя в выгребной яме. Пузыри будешь пускать аки младенец.

Если он решил умереть, то надо быстрее с ним кончать и переходить к следующему варианту. «Мёртвые — к мёртвым, живые — к живым». «Мёртвые» — душой. Телесное состояние надлежит привести в соответствие с душевным.

Я потыкал лежащего на моей (моей?! — факеншит!) лежанке старика посохом.

Как забрал из-под Константина-митрополита, так и таскаю. Когда у Алу во дворе с кыпчаками сцепились — кинул в сугроб. Начали выезжать — торчит. Блестит, каменьями своими сияет. Никто «ноги» не приделал. Даже странно. Хотя… мы ж как раз там головы и рубили. За куда меньшее с «приделанными ногами».

Пришлось снова в руки брать. Так и ношусь с изукрашенной палкой. Как дурак с писанной торбой.

— Кровь! Кровь святого мученика на пастырьском посохе его! Константин ныне пред престолом Всевышнего обретается! По молению праведника обрушит Отец Небесный гнев свой на тебя! На язычника, в мерзости пребывающего! В грехе торжествующего! В нечестивости похваляющегося!

Старец ухватил посох, таскал и дёргал в разные стороны. Глаз горит, борода вздыблена. И хватка, как я чувствую, у него не слабая. Ну я и дёрнул. Епископ сделал кувырок. С кровати на горшок.

Виноват: на коврик. Но горшок там прежде был.

— Кончай кликушествовать. Я сегодня Киев брал, Софию грабил, кыпчаков рубил… Притомился. Шутки твои — не смешные.

Внимательно осмотрел верхушку посоха. Поковырял чуть подсохшую кровь.

— Стар ты стал, Антоний. Кровь страстотерпца за веру христианскую от крови поганого отличит не можешь. Мы там головы мятежным кыпчакам рубили. Вот одна и откатилась, замарала. А ты — кровь мученика… отец небесный… Фигню всякую городишь. Я про тебя лучше думал. Вставай, поговорим, дело есть.

Последняя фраза возбудила любопытство. Не дождавшись помощи по подъёму — ещё чего, я архиереев домкратить не нанимался, был бы нормальный человек, а то… ему бог помогает — пусть туда и просит, Антоний, стеная и вопия, в смысле: матерясь и кряхтя, воздвигся и усадился. Напротив меня, за тот, столь памятный мне, стол.

— Кушать хочешь?

— Сказывай.

Ну и дурак. Есть и спать под конвоем — нужно всегда. А то потом… могут не дать.