В Бирюк - Вляп [СИ]

Я вообще-то быстро учусь. С одного раза.

А ещё лучше — ни с одного.

«Мудрый учится на чужих ошибках. Умный — на своих. Дурак — ничему не учится» — международная народная мудрость.

Мда… По жизни взыскую мудрости, хотя не знаю, как бы собственной дурости избежать.

Триалог над мой головой начал принимать всё более интенсивный характер. Громкость и частота высказываний существенно возросли. Как ни странно, я, кажется, начал понимать отдельные слова. Точнее — частицы, междометия и местоимения. Типа «тя», «мя» и, естественно, (что наш российский слух везде слышит?) — «мать».

Позже я понял, что понял всё неправильно. И вообще: здесь эта «мать» не существительное, а часть глагола из здешнего Уголовно-процессуального. Но слух всегда слышит знакомое и ожидаемое.

Потом чучело огородное трубно высморкалось, помогая себе большим пальцем. Слава богу — в сторону, а не на мою многострадальную головушку. Появился ещё один обтулупленный ублюдок.

Видимо, персонаж в шубе был начальником. Ему ничего тяжёлого брать в руки нельзя. Типа: раз начальник — значит больной. Или — беременный. Новичок вдвоём с напарником подхватили меня под белые рученьки (болят будто ножом режут) и поволокли головушкой вперёд (и на том спасибо благодетелям), стукая ножками моими не хожалыми обо всякую хрень по дороге (а и пофиг — все равно ног не чувствую).

На улице было светло. Аж глазам больно.

Повезло. В смысле: солнца не было. Солнечный свет зимой… Такой радостный, праздничный. На белом снегу. Отражающийся, искрящийся, яркий…

Вас из погреба после длительного сидения вынимали? Совет: не радуйтесь. Простору, свету, родной милиции-полиции… Закройте глазки. Поплотнее. А то вот эта ваша первая искренняя радость запросто обернётся большими проблемами на всю оставшуюся жизнь. Когда глаукома уже не страшнее насморка.

Впрочем, и многие другие искренние первые радости в разных других ситуациях тоже оборачиваются… «на всю оставшуюся жизнь».

Воздух во дворе… В засыпанном навозом, с расписанными жёлтыми разводами мочи сугробами, с запахом гари от дымящегося ещё кострища с одной стороны, и десятком изредка попукивающих и непрерывно пованивающих лошадей с другой…

Воздух этот был настолько свеж, пьянящь после подвала, что я сразу «поплыл», глупо улыбаясь. Зачем нам водка, когда можно просто дышать? Относительно чистым воздухом после совсем не чистого подземелья. Радость — производное от сравнения. Я вдохнул, сравнил… И глубоко обрадовался.

Вот такого, радующегося до глубины души, с идиотской улыбкой на лице, меня закинули в какие-то дровни, набросили на лицо какую-то вонючую шкуру… И мы поехали. Куда-то…

Помню, на место добрались затемно.

Снова темно, холодно, в стороне — чёрная полоса леса. Только на этот раз место прибытия — двор. На горе. Двор под снегом. Так заметён, что забор не просматривается. Снаружи сплошной высоченный сугроб стеной в обе стороны.

Вроде сугроба у забора вокруг взлётной полосы в авиапорту Нового Уренгоя: в три моих роста в середине лета.

Видна только протоптанная, уже несколько заметённая, стёжка в снегу к воротам. Не в Уренгое — здесь. Ворота ни закрыть, ни открыть — завалено сугробами. Только протиснуться. Что возница и сделал. Со мной на руках.

Ну приложил пару раз рёбрами. Ну так неудобно же.

Посреди двора — самый высокий сугроб. Опаньки! А в сугробе дверка. Обледенелая и примороженная. А за ней ещё одна. Ну зачем же меня — и так больно, головой об косяк? И об второй… Вот мы и в домушке. Или — в норушке.

Здесь тоже темно. Холодно. Пахнет давно остывшим кострищем, мёрзлой пылью, смёрзшимся старым навозом.

Возница сунул меня к одной из стен. Посадил на лавку.

Наверное, это то, про что «Песняры» пели: «бо на лаву не всажу». Этот — «всадил». Сижу-отдыхаю. Возница чего-то бурчал: препирался с пугалом. Пугало бегало по домишке, что-то делало. А мне стало жарко. Как-то совсем жарко. Как перед пылающим камином.

А я — нет. Не сделал. И уже, похоже, не сделаю — не успею.

Я стал стаскивать с себя армяк. Или это называется «зипун»? Потом меня повело в сторону, поплохело. Темнота снизу резко придвинулась к лицу. И — ударила.

На этот раз я вырубился надолго. Насколько — сказать не могу. Потом слышал рассказы — каждый раз продолжительность моего беспамятства увеличивалась. Последний раз говорили о сорока днях, что явное вранье. Но, видимо, пару-тройку дней я, в самом деле, был у грани.