В Бирюк - Вляп [СИ]

Первое ощущение от всего этого — тошнота.

Нет, не так: меня рвёт.

Выворачивает.

Наизнанку.

Ещё чуть-чуть — и, кажется, прямая кишка вылетит носом. Спазмы следуют один за другим. Все тело сворачивает судорога. Болит живот, болят ребра, раздирается горло… И — паника: не могу остановиться, не могу вздохнуть — боюсь захлебнуться. Собственной блевотиной. А дышать уже нечем…

Что-то мне это напомнило… А, мои студенческие эксперименты насчёт допустимой дозы алкоголя. Говорят, смертельная доза — семь граммов чистого спирта на килограмм живого веса. А в портвейновом выражении?

Вот так правильно: воспоминание о собственной глупости отвлекло от рефлекторного текущего процесса. В желудочно-кишечном. Можно, наконец-то, плюнуть. Остатками желудочного сока. И сплюнуть такую липкую, тягучую… Слюни с соплями. И вздохнуть… Попытаться… Со всхлипом. Даже не верхушками лёгких — одними трахеями.

Как всегда, хочешь дышать — остановись, подумай о вечном. Например — о собственной глупости. И сразу появляется номерное дыхание — второе, третье… Нумерация доходит до произвольного размера, как и «дурость собственная».

Теперь я начал воспринимать окружающее.

Хоть как-то.

Кусками.

Сначала включилось зрение.

Темно. Но не как у негра в… в чём-то там. Не бывал, но не «как» — что-то различаю.

Перед глазами — белое. Мокро. Холодно. Сильно холодно. Стою на четвереньках. Весь в поту. А пот — уже холодный. Тело, пережив стресс с судорожным сокращением мышц, начинает успокаиваться. И остывает.

Диафрагма ещё пытается сократиться. И пресс болит. Или что там у меня вместо пресса…

Ага, а белое — это снег. И в нем мои руки. Мокрые и холодные. Голые. Кисти голые, а дальше какие-то… рукава.

Тут я упал. Получил пинок. В зад.

«Шаг вперёд — часто есть результат пинка в зад».

Меня — шагнуло. Поскольку — пнуло.

Меня — пинают?!

Факеншит! Проблююсь, встану и порву! Как Тузик грелку.

Ага. Потом. Когда встану. А пока… Воткнулся лицом в этот самый снег. Куда и блевал. Хорошо, что только слюной. Без всякого… кусочного и разноцветного. Не так как после «оливье». Или свёклы тёртой. С грецкими орехами…

А снег, оказывается, не только холодный, но и колючий. Царапает лицо. А ещё залепляет глаза и мешает дышать. Очень мешает.

Я снова задёргался, завозился, пытаясь одновременно и подняться, и вытереть лицо, и оглядеться. И тут же получил второй пинок. Теперь — в бок. Меня перевернуло, и прямо над собой, на фоне звёздного неба, я увидел…

Наиболее правильно назвать «это» — зверюгой. Высокое, мохнатое, лохматое… И рявкает. Прямо по Радищеву — «чудище обло, грозно и лайяй».

Откуда это вылезло? В смысле: эта форма проявления ассоциативного кретинизма? Я ж его «Путешествие из Петербурга…», которое на самом деле «обратно», лет тридцать не вспоминал. А уж эпиграф, который вообще от Тредиаковского…

Вообще-то, нужно было бы убежать. Позыв был. В форме скулежа и елозинья ножками. Но сил — ноль. Полное истощение. Или по скунсовой технологии — обделаться со страха? Я бы сам попробовал — чего организм-то мучить, если рефлекторно не получается. Но опять же — нечем. Хоть расслабляйся, хоть нет — уже и желудочного сока не осталось. И мой «комок нервов» — как грозовое облако — прошивается насквозь. Разрядами судорожной боли.

Мозги чётко заблокировались. Видеть — вижу. Но не понимаю.

«Видит око, да мозг неймёт».

Не воспринимаю. Поскольку и не пытаюсь. Поскольку этого не может быть. Ну не может этого быть. Ни-ко-гда.

Зверюга ещё разок басовито рявкнула, наклонилась, ухватила меня за грудки, и швырнуло в сторону.

И я полетел. «И мы полетели…». Не смешно. Кувыркаясь, стукаясь, набирая снег во все места…

Это был заснеженный склон. И меня несло по нему. Как хрен с бугра.

«Hillbilly — Билл с холма». Типаж из Аппалачей. Который с них постоянно сваливается. Головой вниз. Как я сейчас.

Кажется, я что-то скулил. Обычно в подобной ситуации я матерюсь. Экспрессивно и многоэтажно. Но сейчас… Ну просто не может этого всего быть!

Потом меня снова вздёрнули на ноги и дали пару оплеух. По лицу. Чем-то мокрым, холодным, жёстким. Несильно так. Меня и по жизни, и на тренировках били куда сильнее. Но не так… противно.

«Мокрым полотенцем по глазам».

После второй пощёчины я очень удачно приземлился на задницу. Тут я, наконец, утёрся, проморгался и смог увидеть. И увидел я лошадь. Третья узнаваемая вещь. После звёздного неба и снежного наста. Как я ей обрадовался! Как родной.