В Бирюк - Волчата [СИ]

— Поздорову ли, красавица? Дочка-то твоя как поживает?

— Ой да спасибочки те боярич она така забавница нынче вот сидеть начинает. Вот как уцепится за что да усядется да кряхтеть начнёт будто баба старая а третьего дня первый зубик пролез уж она плакала да куксилась да что не попадя в рот тянула а мне-то дуре и невдомёк а я как испужалася жар-то у ребёночка-то моего а тута гля а тама острое…

Мда… Как-то у меня… свежие воспоминания: только год прошёл, как у меня у самого в Юлькиной избушке первый здешний зуб прорезался. Сочувствую. И ребёнку, и мамашке.

— А сюда по какой заботе?

— Дык… эта…

И — бух на колени.

— Прими, господине, робу твою! Помоги Христа ради нашего, смилуйся! Не можем мы прожить-то, бедствуем! Помираем с голоду-холоду…

— Стоп. Хохрякович, это вдова твоего брата, ятровка. Объясни.

Хохрякович мнётся, краснеет-бледнеет, но намекает. Что я — дурак. Совершенно упустил из виду, что весь клан покойного Хохряка — мои рабы. И их прокорм — моя забота. Ну, не было у меня в прежней жизни рабов! И привычки о них думать — ну неоткуда взяться! Придётся завести себе и такую привычку.

Конечно, община сперва помогала. Потом, когда Хрысь стал тиуном, он тех же дров подкидывал. Но из-за резкого усиления загрузки общинников по моим делам, мужикам и своих проблем хватает. А хозяйство от Хохряка-покойника осталось большое.

— Понял. Переселяем в Пердуновку. Пойди — глянь, какое пустое подворье тебе по душе.

— Да не… да как же… да у меня там и припасы и всякое чего…

— «Всякое чего» — перевезём сюда. А ты, вроде, пряха не худая. Будешь новосёлок вашему «паучьему» ремеслу учить.

Эта молодка, лет шестнадцати от роду, была поселена мною в новом подворье в Новой Пердуновке вместе с её полугодовалой девочкой, с мальчишкой — круглым сиротой от старшего брата мужа, с вдовой самого младшего, с которого пруссы кожу живьём сняли, который был мальчишка лет восьми, но уже имел взрослую жену и сына от неё, и с работницей-свинаркой, прогулки которой позволили мне когда-то выявить «вражеского информатора».

Каждую неделю у меня в Новой Пердуновке сдавалось по два новых крестьянских подворья. Быстрее не могу: на подворье ставится три разных печки, две тысячи кирпичей надо. Но каждое воскресенье — новоселья. У моих холопок. И их всё больше: община выдаёт мне вдов в рабыни. Не всех, кто у родни живёт — тех кормят. «По обычаю». А вот где хозяйство слабое…

Освобождающиеся подворья в сплошь заселённой «Паучьей веси», Хохряк отдаёт молодожёнам, желающим отделиться от родителей. За относительно небольшую мзду.

Бабы с воем, плачем, детьми, скотом, майном, кошками, клопами… перебираются ко мне. Сперва селятся толпой в одну избу. Потом, оглядевшись, увидев, что по моей команде подворье и вправду набивается хлебом, сеном, дровами… Что новые печки не кусаются, полы не ломаются, шиндель не течёт — начинают просить себе своё. Не все: если пять-семь малых детей, то и в исправном дворе одной хозяйке не прожить.

А вот мужики-бобыли за ними не идут — терпят. «В робу — холоп». Не хотят своей свободой за семейное счастье платить. Ну и не надо — вдов и сирот я и сам прокормлю. Куда важнее, что «паучихи» приходят со своими прялками. И — с льном.

«Росный лён». Выдернутый и обмолоченный лён раскладывают по полю, чтобы он росу набрал.

«Роса активизирует микроорганизмы, живущие в стеблях льна. Микроорганизмы разрушают внутри растения клейкие вещества, что позволяет отделить волокно от древесной части стебля. Процесс размачивания льна росой продолжается несколько недель, в зависимости от погоды. Время от времени стебли льна нужно аккуратно переворачивать, чтобы процесс образования волокна шёл равномерно».

До самого снега вот так раскладывали. И где бы я сам такое взял? Это ж сколько труда, сколько времени! Целое богатство.

Теперь у каждой «робы» — приданое, возы этой самой «тресты». А мять-трепать — я и вольных пришлю.

Смешно: вольные на холопок работают. Хотя, наверное, правильно: с меня за рабов больше спрос. Перед богом, перед самим собой. А вольные и сами выкрутятся.

Парадоксы экономики: я не могу отдать нормальное жильё свободным людям — им заплатить нечем. И я превращаю людей в рабов, так, чтобы они собой, своими детьми, скотом, имуществом компенсировали мои расходы. Но ничего не забираю, а оставляю им, лишь создавая условия для более активного его приумножения.

Формально, на бересте, положение женщин ухудшилось: община их вытолкнула. Фактически, наглядно — улучшилось. Я даю и лучшее жильё, и дрова, сено, хлеб. А свобода… а на кой она им? Какая такая свобода у вдовы в крестьянской общине? Так что, рабство в моих владениях распространяется само собой, без всякого садизма, без порки и мордобоя. «Силою вещей». Как оно распространялось и в реале при Иване III.