Виктор Колупаев - Избранные произведения в одном томе

— Ну что, видел? — спросила Валентина.

— Видел. Повезло людям. Пусть вселяются.

— Конечно, пусть. Да только дом не могли так быстро достроить и сдать комиссии.

— Сейчас подрядный метод на стройках внедряется,

— Да хоть, сверхподрядный! Не могло этого произойти.

— Не могло, да произошло. Я-то тут при чем?

— Ты, Федор, не выкручивайся. Куда ты с утра пошел раздетым?

— Куда я хожу по утрам?

— В том-то и дело, что тебя до обеда на работе не было.

— Да там еще и настраивать нечего. Через неделю всерьез начнем.

— Значит, не был?

— Где не был?

— На работе!

— А… на работе. С утра я на работе действительно не был.

— Ох, когда ты только человеком станешь? Где же ты был? Да еще раздетый?

— Ну… в Учреждение ходил… в пальто, впрочем, и шапке…

— И что? Дал тебе Геннадий Михайлович квартиру?

— Да я и не просил.

— Что же тебя туда понесло?

Я не любил говорить про свои литературные дела. Пока пишешь, никому это неинтересно. Да и сыровато получается. Когда еще до кондиции дойдет. Слава богу, Валентина никогда моими писаниями не интересовалась.

— Я же говорил, что пишу повесть про одного… во времени он путешествует. В прошлом, настоящем и будущем…. Вот ночью написал про настоящее. Черновик, конечно, еще… Да и вообще ерунда! Не нравится мне эта глава. Как-то все не так у меня получилось… Писал, писал и вдруг вижу, что он уже в Учреждении… Ну вот и пошел посмотреть, правда это или нет.

— Убедился?

— Кажется, правда? Я его лишь издали видел. Чувствую, что занят. А в само Учреждение я входить не стал. Так… постоял на улице немного. Перерыв у него был. Охладиться выскакивал. Я и домой пошел… На… на работу, то есть.

— Значит, это все его шутки? И с домами, и с ремонтом теплотрассы, и с плавательным бассейном?

— Ну уж подробности мне неизвестны. Тем более про плавательный бассейн. Тут, кажется, никакая фантастика не поможет.

— Ох, Федор… — Валентина все же заметно поуспокоилась. — Напишешь ты что-нибудь на свою шею. Сегодня на кафедре только и разговоров было, что всем квартиры дают. Даже преподавателям и ассистентам политехнического. С ума сойти можно, сколько квартир дали! Три или четыре… А ты, выходит, не просил?

— Нет. Чего еще просить?

— Ладно… Ужинать будем… А те, что сегодня вселяются, они взаправду квартиры получили? Ну, не произойдет так, что это им только приснилось или пошутил кто над ними?

— Нет, уж мой Федор, сын Михайлов, так зло шутить не станет. Он все сто раз обдумывает, прежде чем сделает.

— А Геннадия-то Михайловича, говорят, с должности Главного распорядителя снимают…

— Так уж и снимают! Да кто его снимет? Может, на повышение переводят?.

— А может, и на повышение. Только, говорят, у нас теперь новый Главный распорядитель будет.

— Это не нам решать.

— Знаю, что не нам. Я ведь о том, что слышала… Режь-ка хлеб.

Нарезав хлеб, я расставил три тарелки, солонку, перечницу, разложил вилки, ложки. Обедать в нашей кухоньке вчетвером не представлялось возможным даже в принципе. А Пелагее Матвеевне, восьми пудов весом, сюда и войти-то было трудно. Она ела или в комнате, или после нас. И мне из-за этого всегда было ужасно стыдно, словно я нарочно унижал старуху.

— Иди зови Ольку, — сказал Валентина.

Я шагнул в комнату, остановился у косяка и сначала взглянул, что там делается на экране телевизора. Какой-то ученый рисовал на доске формулы. Теща меня не видела. Вернее, не слышала, так как Олька в это время раз за разом повторяла какое-то трудное место.

— Ты, Оля, так бурчишь или чего-нибудь играешь? — спросила Пелагея Матвеевна.

Это был стандартный вопрос. И задавала его старуха не со зла или желания причинить внучке неприятность. Не понимала она и, наверное, совершенно искренне хотела понять, просто так бурчит на пианино внучка или играет что-нибудь правильное.

Олька хлопнула крышкой пианино и резко встала.

— Да играй, мне-то что, — сказала Пелагея Матвеевна.

Но играть уже было нельзя. Этот вечный эффект «публичности», невозможность уединиться, побыть одному, заняться интересным, любимым делом, зная, что никто не смотрит тебе в спину.

— Оля, пошли есть, — сказал я.

— Сейчас, — через силу ответила дочь, но сначала пошла в ванную умываться. Я знал, что Ольга будет долго плескать в лицо холодной водой, прежде чем выйдет оттуда.

Здесь нужно было вечно сдерживаться. На себя я давно махнул рукой, тещу во внимание не принимал, считал, что Валентина живет в одной квартире все-таки со своей матерью и ей от этого легче, а Ольгу старался всячески ограждать от тягостных эффектов тесноты. Не заходил в комнату, если к дочери являлись подруги; вслух в присутствии Пелагеи Матвеевны просил Ольгу поиграть на пианино, этим как бы беря ответственность на себя; провел динамик от магнитофона в маленькую комнату, чтобы его можно было включать, не мешая бабушке. Какие же все это были мелочи, потуги, самообман. Я чувствовал, чувствовал, как что-то рвалось в душе, подгонял время, надеясь на перемены к лучшему, не верил в них и писал. Писательство стало для меня единственной отдушиной в нормальной на первый взгляд жизни.