Павел Иевлев: Часы Судного дня

Кассирша невозмутимо отмотала нам полутораметровый чек, кредитка в глубине электронной души крякнула, опустошаясь, дочка ловко выхватила из общей кучи невесть как оказавшийся там под шумок киндерсюрприз. В багажник корейца пакеты запихивали с трудом, а вот в УАЗик они потом в гараже вошли с запасом — задней лавки нет, там осталась. Жене пришлось взять мелкую на руки, а я с некоторым даже изяществом открыл проход — одним движением руки и усилием внутри себя. Как будто новая мышца в организме появилась, открывательная. Сфинктер Мироздания.

Вот тут жену и догнало, наконец, что всё это правда. Потому что верить-то она мне верила безусловно, но верить — это одно, а увидеть — это совсем другое. Поэтому я и не хотел ничего до поры рассказывать, не имея возможность показать. Женскую доверялку перенапрягать не стоит, она хрупкая.

— Ой, — сказала жена и прижала к себе дочку, — какое оно…

Но, опять же, отдаю ей должное — не запаниковала, не стала спрашивать, насколько это безопасно, не забилась в материнской защитной истерике. Хотя сам в первый раз, помнится, увидев это клубящееся тёмное ничего в переходе, довольно сильно напрягся. А меня люди поопытнее проводили, я третий раз всего открываю. Ну ладно, если и канем куда — так хоть всё вместе.

Не канули.

Море шумело, утренний свет подхватывал башню розоватым контражуром и как будто возносил её над берегом, делая парящей в лучах на фоне безбрежного горизонта. Было настолько фантастически, запредельно красиво, что даже её не вполне приличная форма терялась. Это само по себе стоило всех волнений и напрягов. В такой красоте только и нужно жить. Жена и Мелкая замерли, не веря своим глазам, и только дочка сказала тихонько:

— Море… Папа, это же море!

— Да, милая. Оно целиком твоё, — ответил я ей.

— А как оно называется? — немедля спросила дочь.

— Уже никак, наверное, — растерялся я. — Сама назови. Пусть будет Машкино море, например. «Машкеан».

— Нет, — серьёзно возразила Мелкая, — так нельзя. Оно такое большое, а я такая маленькая. Я его немножко даже боюсь… Ой, а кто это бежит?

Твою дивизию! Точно, от дома суматошной рысцой ломилась к нам Криспи. «Угомона на неё нет», — как говаривала во времена оны моя прабабушка. Я торопливо вылез из машины, предусмотрительно шагнул навстречу и успел-таки подхватить, не дав грохнуться на колени в двусмысленной позе. Так что Криспи обняла меня за грудь и к ней же головой припала, бормоча радостно: «Да! Да! Да!».

— Чего она «дакает»? — спросила сзади жена.

— Радуется так, — пояснил я. — Благодарит, что не бросил и вернулся. Слов-то других не знает, я до вчера вообще думал, что немая.

Криспи резко смолкла, отстранилась и уставилась на жену. Ну, что-то сейчас будет.

— Да? — произнесла она вопросительно.

— Ещё какое «да», — подтвердил я. — Ты себе даже не представляешь.

Она подошла к Ленке вплотную и пристально посмотрела ей в лицо — жена у меня невысокая, но Криспи вообще мелочь, так что немного снизу. Я слегка напрягся, готовый её перехватить если что — чёрт угадает, что вдруг в башке перемкнёт. Криспи медленно протянула руку и потрогала её волосы — рыжие, дивного оттенка лакированной меди. Понимаю, сам бы трогал и трогал красоту такую.

Жена не отшатнулась, не дёрнулась, только сказала тихо:

— Бедная девочка…

— Кто эта тётя? — деловито поинтересовалась Мелкая. — Как её зовут?

У неё как раз свойственный детям период актуализации мира, она познает его в названиях и именах, раскладывая в своей голове по полочкам.

Криспи замерла. Машка сущий ангелочек небесный — тонкая-звонкая, в роскошных белых кудряшках и голубых глазах. Я иной раз сам смотрел на неё с замиранием сердца — ну за что мне красоту такую выдали? Я ж вообще недостоин ни разу. И в розовом всем. У неё розовый период, и никаких иных цветов в одежде не допускается под страхом горьких девочковых рыданий, от которых осыплется тёмной пылью даже самое каменное сердце.

— Тётю зовут Криспи, — пояснил я.

— Привет, Криспи, — сказала Мелкая.

Криспи опустилась перед ней на колени и замерла заворожённо. Протянула было руку — отдёрнула. Снова протянула и осторожно, кончиками пальцев потрогала белый тонкий локон. Отдёрнула. Снова протянула — уже к платью и аккуратно погладила розовый кружевной подол.

— Пап, а почему тётя плачет? — растерянно спросила дочка.

— Потому что у неё нет розового платья, милая, — ответила ей жена. — Бедная девочка, за что ж её в это убожество нарядили-то?