Михаил Савеличев - Крик родившихся завтра

– Акутагава-сан, прошу вас, – турист с глубоким поклоном, каким следует приветствовать только самого императора, а уж никак не литератора, хоть и прославленного, протянул раскрытый на титульной странице томик. Томик для аутентичности тоже был на японском. Вряд ли турист владел искусством чтения травяных иероглифов, но сомнительно, что и более упрощенная – мужская – версия была ему по силам. Скорее всего, книга куплена здесь же, перед самым посещением храма.

Акутагава-сан ничего не сказал, сделал ответный поклон, гораздо более сдержанный, наполненный внутренним достоинством и силой, легким движением кисти сделал традиционную надпись с пожеланием приятного чтения и приложил под ней личную печать.

Когда турист удалился и в очереди за автографами наступила пауза, Акутагава-сан поднялся, прошелся по кабинету, разминая затекшие ноги, отодвинул ширму и выглянул в коридор.

Так, к Мураками-сану, Абе-сану, другим литераторам толпились небольшие группки туристов с книжками в руках и под мышками. Очень хорошо. Значит, можно слегка развеяться. Например, проведать, как там дела у Усаги-сан. Хотя это и не приветствовалось, но для вдохновения всё же разрешалось. Что может быть полезнее для вдохновения, чем посмотреть на то, как работает Усаги-сан.

Со стороны она походила на нэцке знаменитого Хасэгава Икко «Мальчик, рисующий Амэ-но удзумэ». Только за низким столиком сидел не мальчик, конечно же. Но сидела она так же странно, как на шедевре мастера, – вытянув ноги вперед, под столиком, а не подобрав их под себя. Перед ней лежали не традиционные листы бумаги, а свиток, на котором она и писала, постепенно его разматывая, что нисколько не отрывало мастера на необходимость откладывать исписанный лист и брать чистый.

Рука с кистью двигалась так, что казалось, будто она пишет одновременно в разных местах свитка – одна черта здесь, одна черта там, черта справа, черта слева. Но в этом и заключалось величайшее искусство мастера – писать свое произведение не иероглиф за иероглифом, а все сразу и в нескольких смысловых измерениях. Хорошие мастера могли одновременно создать самурайский эпос и сборник любовной лирики. Из-под кисти великих мастеров выходили и поэзия, и драма, и эпос, и комедия, так что требовалось искусство нескольких чтецов, дабы перевести травяные иероглифы в мужские и женские. Но Усаги-сан, несомненно, была величайшей из великих.

Акутагава-сан уже хотел осторожно прикрыть ширму, но вдруг заметил, что Усаги-сан не одна. Как же он сразу не заметил стоявшую рядом с мастером девочку? Странно. Кто ее вообще впустил сюда? Туристка, которая прознала о существовании Усаги-сан – истинного автора всех книг, которыми зачитываются не только в Токио?

Девочка нагнулась к мастеру и что-то сказала. Усаги-сан посмотрела на нее, отложила кисть, резко встала, так что столик повалился на бок, а бесценная рукопись раскаталась по циновкам, как какой-нибудь коврик. Девочка взяла Усаги-сан за руку, и они вышли из комнаты как две подруги.

Искусство запуска и возжигания ханаби – древнейшее и почетнейшее. С тех самых пор, как легендарная Аматерасу повелела, чтобы столица ее страны освещалась светом огненных хризантем. Главное в этом искусстве – сделать так, чтобы огненные цветы распускались высоко над городом, дабы их свет проникал и в самые темные закоулки бедняцких кварталов. У каждой семьи потомственных мастеров ханаби имелись собственные секреты, как добиться этого. Специальные добавки в пороховые заряды, особым образом скрученные запалы, замедлители из редких пород бамбука, ускорители из других пород, вымоченных в составе, чья тайна передавалась из уст в уста и никогда не записывалась на свитках.

Это было семейным делом, куда не допускались посторонние. Точнее говоря, почти не допускались. Редко случалось так, что в семью приходил ученик со стороны, но он должен был обладать редчайшими способностями к составлению огненной икебаны и запуску ханаби, чтобы его на равных приняли в корпорацию. Именно так пришел в семью Укие, последний величайший из мастеров.

Светлая Луна стояла на площадке для запуска ханаби и осматривала ракеты. Их сразу можно было отличить от ракет других мастеров по длинным изящным обводам, без уродливых нашлепок замедлителей и поджигателей, которые воспламеняли заряд на строго заданной высоте. Поскольку такие нашлепки ухудшали способность ракет взлетать высоко, то мастерство как раз и заключалось в том, чтобы достичь гармонии: на какой высоте вспыхнут огненные хризантемы и какое время для этого понадобится. Самое страшное для всего цеха мастеров ханаби – допустить паузу между вспышками. Небо над городом всегда должно быть изукрашено разноцветными огнями.