Лев Куклин - Операция «снег»

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по своему. Все смешалось в доме Облонских…»

Умею! Умею!! Умею!!!

Я чувствовал, как у меня вырастают крылья. Мне хотелось летать и петь… В общем, как пелось тогда по радио и на демонстрациях: «Нам всем даны стальные руки-крылья, а вместо сердца — пламенный мотор!»

В один прекрасный вечер наша семья: мама, папа, я и кошка Василиса сидели за круглым столом под оранжевым абажуром и мирно пили чай с вишневым вареньем. Василиса варенье не ела, но сидела просто так, за компанию, на стуле, смотрела вверх, и в зеленых ее глазах абажур отражался с изнанки.

Вдруг раздался грозный стук в дверь.

— Войдите, — одновременно откликнулись отец и мать, и в дверях появился наш дворник Иван Макарович. Он был в белом фартуке поверх ватника, и на груди его тусклым официальным золотом поблескивала овальная бляха с номером.

— Доброго здоровьица! — пробасил Макарыч. — Чай да сахар!

— В чем дело, Иван Макарович? — спросил отец.

— А в том дело, Алексеич, что выдрать бы надо твоего Лешку!

— За что? — всполошилась мать. — Что он натворил? Стекло разбил?

— Разбил не разбил, а навроде… Так что за это самое… За голубей. И за азбуку! Больно грамотный стал! Всю улицу замусорил… А мне — убирай?

— Какие голуби? Какая грамота? Ничего не понимаю… — застонала мама, опускаясь на стул.

Отец же, сразу что-то сообразив, кинулся за шкаф. Рулона там не было…

— Так… — сказал отец. — И много, говоришь, было голубей?

— Да почитай штук сорок. Или пятьдесят… Кто их считал? Которые, правда, на крыше трамваев уехамши да на грузовиках, опять же которые в кузов попали… И у каминного голубя, значит, буквы на крыльях-то! Тут тебе и «а», тут тебе и «у». И все цветные! Вот ведь какая история приключается… Откуда, думаю, голуби? А мне и говорят: из форточки, на четвертом этаже пущают… Я и приметил окно — как раз ваше выходит, второе от трубы… Улица-то у нас, сами знаете, примерная… Любой навоз на виду. А мне — убирай…

— Не волнуйтесь, Иван Макарович! Спасибо, что сигнализировали… — с казал отец, вышел проводить дворника и в дверях комнаты, обернувшись, зловеще сказал: — Я приму кардинальные меры. Вероятней всего — выпорем!

Мама всхлипнула, а я и кошка Василиса в страхе от предстоящей расправы спрятались под стол…

— Вылезай… — мрачно сказал отец, вернувшись. — Рассказывай…

— А отсюда можно? — дипломатично спросил я.

— Валяй оттуда…

И я честно признался, что я так обрадовался, что научился читать… Что так обрадовался — и стал думать, что бы такое предпринять и придумать, чтобы все узнали, что я умею читать…

— Зачтокал… — вмешалась мама. — Ты зачем голубей наделал? Зачем в форточку выпустил?

— Ну, папа, как она не понимает… — коварно прибегнул я к мужской солидарности. — Я хотел сначала листовки, как на встрече челюскинцев. Но голуби дальше летят, их многие видят… Я старался на крыши трамвайных вагонов попасть… Голубь уедет далеко-далеко, а какой-нибудь мальчик найдет голубя с азбукой и тоже читать научится… Я ведь как лучше хотел! Чтобы всем было ясно — это я, я умею читать! Аз есмь…

Отец поперхнулся чаем и долго откашливался.

Пороть меня, понятно, не стали…

…Итак, она была достойна любви, и я любил ее. Я же — с ее точки зрения — не был достоин любви, и она меня не любила.

Как говорят, это старая-старая история, но я в те дни был извинительно молод и мне еще предстояло узнать эту мудрость.

Мою первую любовь звали Ритой. И прогулка с ней была моей тайной гордостью. С каким высоко задранным носом поглядывал я на других, менее счастливых жителей поселка, мимо которых, нарочито не спеша, дефилировал я с моей спутницей!

Ежели признаться честно, то, пожалуй, утверждение «не любила» будет слишком самоуверенным.

Оно все-таки предполагает хотя бы проблеск некоего активного чувства. Нет, Рита относилась ко мне с обидным равнодушием, подобно ее отношению к мелкому соседскому пуделю Тришке, словно бы выкроенному из старой, давно нечесанной овчины. Овчинка эта явно не стоила выделки…

Я не вызывал у нее и ненависти, и она снисходительно позволяла гладить себя по спине и за ушами, но ее огромные карие глаза не выражали при этом никакого удовольствия. Она совершенно спокойно обнюхивала меня при встречах…

Так же без всякого восторга она принимала мои дары и приношения — лишь чуточку обсосанную мозговую кость, кусок сахара или редкую в ту пору шоколадную конфету, подтаявшую от долгого, судорожного держания в кулаке…